Жизнь как она есть

Однажды, когда в очередной раз меня нужно было мазать желтой мазью с серным запахом, с банкой в руке пришла очень красивая высокая сестра, похожая на киноактрису. Посмотрев на мое тело и раны, она испугалась, поставила на тумбочку банку — и в дверь. В дверях она столкнулась с Галиной Филадельфовной.

— В чем дело? — строго спросила та.

— Я не могу к ней притрагиваться. Это невозможно!

От оскорбления и обиды я заплакала (в душе-то я понимала, что заразная, чесоточная, но обида от этого не уменьшилась).

— Ах, не можете? — вспыхнула Галина Филадельфовна. — Тогда убирайтесь!

Вот как, оказывается, она умела разговаривать, милая и мягкая Галина Филадельфовна!

Через несколько минут в палату вошла другая медсестра, маленькая, невзрачная, Шурочка Котова. Возмущенная поведением своей подруги, она сама чуть не плакала.

С тех пор я никогда больше ту красивую сестру не видела. Ежедневно меня натирала, намазывала, купала, кутала в простыни только Шурочка. Завернет меня поверх простыни пикейным покрывалом, возьмет на свои тонкие, казалось, слабые руки и несет, как ребенка, в санпропускник, размещавшийся в другом корпусе. Не несет, а прямо бежит мелко и быстро, цокая каблучками. Я боялась: вот-вот споткнется и упадет.

— Не бойся, — говорила Шурочка, — я не упаду, ты только держись крепче за шею и прижимайся ко мне, я знаешь какая здоровая? Ого-го! Не гляди, что маленькая. Да ты и не тяжелая вовсе. Знаешь, каких мужчин я ношу? В три раза тяжелее тебя.

Я тогда весила около сорока килограммов. Бывало, потрогаю себя за спину — торчит острый позвоночник, посмотрю в ручное зеркало — цыплячьи ключицы, обтянутые кожей.

Через неделю чесотка моя исчезла. Вот тогда-то, в основном, и начались блаженные дни "приемов" и посещений летчиков.

Мне сделали операцию. Как она не походила на ту, в лесу, хотя по сложности, надо полагать, была такой же. Это была реампутация; меня еще "укоротили" на десяток сантиметров.

Забавно было то, что на правой ноге оперировала Галина Филадельфовна, а на левой — какой-то другой хирург, мужчина.

Операция проходила под общим наркозом, который я почему-то переносила очень тяжело. А как же там, в лесу, когда меня просто держала Соня, распяв руки и придавив тяжестью своего тела?

…Меня привязали к столу, положили на лицо маску и сказали: "Вдохни в себя сильно, будет казаться, что задыхаешься, но это только кажется. Дыши, дыши смело, чем глубже, тем лучше". Я дохнула чем-то густым, тяжелым, сковывающим раза два или три. Мужчина-хирург задает вопросы: "Откуда ты? Где отец? ("Где отец, где отец?" — как эхом отзывается во мне.) Где мать? ("Где ты, мама? Если бы я знала, где ты…") Как тебя зовут?" — "Ада". — "Аделаида?" — "Нет, Ариадна". — "Гм, гм, Ариадна… Нить Ариадны… Это не ты дала нить одному парню, который заблудился в лабиринте?" — "Нет, не я. Какую нить?" — "Подрастешь-узнаешь". — "А как зовут парня?" — "Забыл, совсем забыл. Знаю только, что ты спасла его, дала ему клубок ниток, и он выбрался из лабиринта. ("Лабиринт", какое интересное слово! Откуда он взял его? Лабиринт…") Сколько тебе лет? Посчитай". ("Ага, вот оно: я должна считать, сколько мне лет. Буду считать, конечно же, до восемнадцати, меня не обманешь)-"Раз… два… три… четыре… пять"…

Говорили, что эти "пять" я повторяла и повторяла. А потом уже, после операции, долго спала.

Проснулась оттого, что кто-то меня больно хлопал по щекам. Помню, из глаз сразу потекли под голову ручьем слезы, горячие и обильные. Боль ужасная. Мне казалось, что она еще сильнее, чем была в отряде, когда рвались, как шпагат, трещали сухожилия, сосуды, нервы. Даже глазами в сторону посмотреть нельзя — голова разламывается, внутренности выворачивает от тошноты, ежесекундные позывы к рвоте. И этот ужасный, смешанный, как будто я проглотила разом целую аптеку, запах лекарств. Ноги мои я ощущала огромными, разбухшими, тяжелыми. Жжет их огнем, а всю меня колотит как в лихорадке и дергает так, что сотрясается кровать.

Дня четыре после операции меня непрерывно рвало и тошнило, есть и пить я совершенно не могла.

Делали какие-то уколы, вливания, поили бычьей кровью. Принесут кружку еще теплой, и вот пей. Какая мука! А старшая сестра Аня держит кусочек шоколада, чтобы заесть, и уговаривает, как маленькую девочку:

— Адочка, миленькая, вот возьми, не дыши и — сразу! Залпом, единым дыхом. Р-р-раз! Ну, Адочка, тебя прошу, тебя, ну как землячку прошу, я же витебская, будь добренькая, ради меня!

Как откажешься: пила, конечно…