Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

– Спасибо. Не надо, обойдется и так. Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, – тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, – должно быть, мешала разбитая губа.

– Вы – революционер? – вдруг и неприятно громко спросил он, заставив Клима оглянуть узкий кривой переулок и ответить не сразу, вполголоса, докторально:

– Кого считаете вы революционером? Это – понятие растяжимое, особенно у нас, русских.

– А я думал, – когда вы, там, засмеялись после того, как я про купцов сказал, – вот этот, наверное, революционер!

– Разумеется, я...

Но Судаков, не слушая, бормотал:

– Прячетесь, чорт вас возьми! На похоронах Баумана за сыщика приняли меня. Осторожны очень. Какие теперь сыщики?

Он вдруг остановился, точно наткнувшись на что-то, и сказал:

– Ну, – прощай, Митюха, а то – дам в ухо!..

«Негодяй, – возмущенно думал Самгин, торопливо шагая и прислушиваясь, не идет ли парень за ним. – Типичнейший хулиган».

Но в проулке было отвратительно тихо, только ветер шаркал по земле, по железу крыш, и этот шаркающий звук хорошо объяснял пустынность переулка, – людей замело в дома.

Согнувшись, Самгин почти бежал, и ему казалось, что все в нем дрожит, даже мысли дрожат.

Он с разбега приткнулся в углубление ворот, – из-за угла поспешно вышли четверо, и один из них ворчал:

– Крестный ход со всех церквей – вот бы что надо. Маленький круглый человечек, проходя мимо Самгина, сказал:

– Духовенство, конечно, могло бы роль сыграть.

– Рассчитывает, чей кусок жирнее...

Когда слова стали невнятны, Самгин пошел дальше, шагая быстро, но стараясь топать не очень шумно. Кое-где у ворот стояли обыватели, и от каждой группы ветер отрывал тревожные слова.

– Николка Баранов рабочих вооружает.

– Какой Баранов?

– Асафа сын.

– Басни!

– Вот, кабы Охотный ряд...

В другой группе кто-то уверенно говорил:

– Поджигать начнут, увидите! А со скамьи бульвара доносился веселый утешающий голосок:

– Да бро-осьте! Когда ж Москва бунтовала? Против ее – действительно, а она – никогда!

– А – студенты?

– Ну, нашел бунтарей!

– Вы куда, бабы?

– Во-первых – девицы!

– Ах, извините! Куда же?

– Поглядеть, как булочники баррикаду строят...

– Ну, это – не забава!..

Но, несмотря на голоса из темноты, огромный город все-таки вызывал впечатление пустого, онемевшего. Окна ослепли, ворота закрыты, заперты, переулки стали более узкими и запутанными. Чутко настроенный слух ловил далекие щелчки выстрелов, хотя Самгин понимал, что они звучат только в памяти. Брякнула щеколда калитки. Самгин приостановился. Впереди его знакомый голос сказал:

– Как поведут себя питерцы...

Калитка шумно хлопнула, человек перешел на другую сторону улицы.

«Поярков», – признал Клим, входя в свою улицу. Она встретила его шумом работы, таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская в памяти своей жильцов этой улицы, соображая: кто из них может строить баррикаду? Из-за угла вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила в доме Варвары, а теперь – рядом с ним.

– А, это вы, – сказал студент. – Солдат или полиции нет на бульваре?

Самгин отрицательно мотнул головой, прислушиваясь. В глубине улицы кто-то командовал:

– Поперек кладите! Круче!

– Баррикада? – спросил Самгин.

– Две, – сказал студент, скрываясь за углом. Самгин подошел к столбу фонаря, прислонился к нему и стал смотреть на работу. В улице было темно, как в печной трубе, и казалось, что темноту создает возня двух или трех десятков людей. Гулко крякая, кто-то бил по булыжнику мостовой ломом, и, должно быть, именно его уговаривал мягкий басок:

– Довольно! Довольно, товарищ!

Улицу перегораживала черная куча людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары – тоже, но оба полотнища ворот – настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса людей звучали не очень громко, но весело, – веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок:

– Чего это? Водой облить? Никак нельзя. Пуля в лед ударит, – лёдом будет бить! Это мне известно. На горе святого Николая, когда мы Шипку защищали, турки делали много нам вреда лёдом. Постой! Зачем бочку зря кладешь? В нее надо набить всякой дряни. Лаврушка, беги сюда!

Клим сообразил, что командует медник, – он лудил кастрюли, самовары и дважды являлся жаловаться на Анфимьевну, которая обсчитывала его. Он – тощий, костлявый, с кусочками черных зубов во рту под седыми усами. Болтлив и глуп. А Лаврушка – его ученик и приемыш. Он жил на побегушках у акушерки, квартировавшей раньше в доме Варвары. Озорной мальчишка. Любил петь: «Что ты, суженец, не весел». А надо было петь – сундженец, сундженский казак.

Закурив папиросу, отдаваясь во власть автоматических мелких мыслей, Самгин слышал:

– И стрелять будешь, дед?

– Стрелять я – не вижу ни хрена! Меня вот в бочку сунуть, тогда пуля бочку не пробьет.