Без симптомов

Прошло полгода. Я написал еще один рассказ, потом еще. Читал ученикам. Им нравилось, и они уговорили меня рискнуть снова. Посылал рукописи в разные журналы, а ответы приходили одинаковые, точно писанные одной рукой. Благодарили за внимание, снисходительно хвалили стиль и вздыхали по поводу «духа эпохи»: то он был «искажен», то «не ощущался».

И вдруг я получил ответ, от которого в глазах потемнело…

Ответ был написан длинно и витиевато, но смысл его сводился к тому, что плагиат - это плохо, но еще хуже - принимать за невежд работников редакции: знать несколько больше^ объема школьной программы, знать что, когда и кем было написано и опубликовано, входит в круг их профессиональных обязанностей.

Я не спал всю ночь, а наутро помчался в редакцию. Разговор с редактором вышел странный… мучительный. Он смотрел на меня из-под очков беззлобно, но насмешливо. Говорил так же витиевато и вежливо намекал, чтобы я не принимал его за дурака. Я пытался дознаться, где «первоисточник», с которого я «списал», а он все уходил от ответа, теперь намекая, что мне это должно быть известно не хуже, чем ему. Наконец он как бы невзначай назвал журнал и год - и пожелал мне выбрать псевдоним с большей фантазией. Смысл его пожелания дошел до меня позднее…

Из редакции я полетел в библиотеку. Поверьте, пока я листал подшивку, сердце сбивалось… Пальцы не слушались.

Рассказ был очень коротким. Крохотный эпизод из времен гражданской войны. Вначале я не поверил своим глазам. Пожелтевшие страницы журнала шестидесятилетней давности. И на них, на этих страницах - мой рассказ. И фамилия автора - моя, с моими инициалами. Такой красивый старый шрифт…

Я забыл о времени. Просидел с четверть часа, глядя в одну точку. Потом невольно пролистал еще несколько номеров. В одном из них наткнулся на критическую за-метку о моем рассказе… Моем ли? Что-то странное испытал я тогда - похожее на раздвоение личности.

Это была не критическая заметка, а настоящий панегирик. «Один из первых литераторов, прочувствовавших сердцем и выразивших в печатном слове дух нашей кипящей эпохи!» - так обозвал меня критик.

Я ощутил страх: казалось, я втянут в какой-то невероятный фарс…

Заметка кончалась пожеланием «молодому автору» новых удач и надеждой, что эти удачи «порадуют наших читателей в самом ближайшем будущем».

Прочел я эту заметку, и сердце защемило. Не поверите, стыдно стало - и перед критиком, и перед читателями. Выходило, что я не оправдал их надежд… Такой вот парадокс: «литератор» родился через четверть века после своей первой публикации.

Да, в ту минуту я невольно решил, что передо мной - моя первая публикация. А потом меня вдруг осенило: почему же первая! Ведь я еще про декабриста писал!

Появилась догадка, от которой не трудно было сойти с ума. «Рукописи не возвращаются», - вспомнил я. И долго шептал эти слова, как заговор, как заклинание.

Я перерыл все журналы полуторавековой давности. Рассказ «Два дома» был опубликован. Давно. Очень давно… в «Современнике». В первое мгновение меня поразил «перевод» рассказа в облик старой орфографии.

В том же номере был отзыв на рассказ. Те же похвалы: «музыка времени», «тонкое чувствование натуры человеческой»… и прочее. Отзыв завершался догадкой-намеком, что под вымышленной фамилией скрывается человек, сыгравший не последнюю роль на Сенатской. «Литературный инкогнито подал нам большую надежду. Что ж, инкогнито начинали многие большие таланты, которые, однажды сорвав маску, представали перед современниками во всем своем величии. Станем надеяться, что новая «маска» не будет исключением из правила». Так кончается отзыв.

Неплохой зачин для мании величия, не так ли?

В прошлом веке мои рассказы публиковались еще дважды. С промежутком в двадцать лет, то есть в полном соответствии с их временем действия…

В одном из номеров «Колокола» я сначала наткнулся на критический отзыв, который появился спустя месяц после публикации в нем моего рассказа. Казалось, меня преследует один и тот же критик. Из века в век… Новые похвалы меня уже не воодушевили. Напротив: вогнали в тоску… Но вдруг выяснилось, что критик читал «Два дома». «Неужели за двадцать лет «инкогнито», которому во всеуслышание пророчили блистательную сочинительскую будущность, не написал более ни строки? С трудом верится… Будет ли загадка псевдонима раскрыта ранее, чем через очередные четверть века?» *

Увы, надежду критика я не оправдал. Если б он знал, какая тайна будет мучить самого «инкогнито»…

Два года я ничего не писал. Я не был готов к такой огромной ответственности… Знаете, я ведь открыл великий закон природы…

Помните у Тютчева? «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…»

Я открыл, что прошлое так же реально, как настоящее. Оно никуда не исчезает. Оно - рядом. Нет, это не было открытием рассудка… Сам я… душа моя вошла в эту истину. Я ощутил ее так же, как ощущаю дыхание. Прошлое так же реально, как соседняя палата, где нас сейчас нет, как фонари за окном, как деревья и как звезды… там они, смотрите, ведь они светят нам из прошлого, словно напоминают об этой истине.