Дева в саду

Ему не нравилась Фредерика. Он мало кому рассказывал о своих чувствах и уж точно не стал бы делиться с ней, но правда была в том, что он и сам не знал, как выдерживает свою новую жизнь. Он был хороший человек и сам приходил в ужас от чувств, что вызывали в нем Маркус и Стефани. Каждую ночь ему снились убийства. Бледный невинный Маркус убивал его нерожденного ребенка. Ребенок разрывал Стефани изнутри, текла кровь. Он сам, Дэниел Ортон, гнался за Биллом Поттером через Дальнее поле, сжимая в руке мясницкий нож Симмонса. И самое страшное – глухой ужас удушения: его собственное тяжелое тело наваливается на ребенка – его ребенка, потом нечто неведомое, сырое, грузое, чудовищное душит его самого, выдавливает из легких жизнь. Он не мог говорить об этом с беременной женой, не имел права пугать ее, делавшую то, во что верила. Он искренне жалел Маркуса. Он тосковал по невозвратным дням, когда в маленькой квартирке звучал смех и было им жарко и радостно. Даже в буквальном смысле Дэниел ничего не мог сказать: стены были картонные, квартирка крошечная, а Маркус сидел недвижно, но остро и болезненно подмечал абсолютно все.

– Как ты с этим справляешься, Дэниел? – повторила Фредерика.

– Это не навсегда. В домике места будет побольше. Маркус отойдет от шока; по крайней мере, я на это надеюсь. А потом родится ребенок.

Он остановился у окна, глядя, как глядел часто, и даже в первую ночь медового месяца, на черную шину-качели, что вечно возвращалась, описывая один и тот же круг, на кривой терновник и на море глины, покрытое тракторными следами. Фредерика смотрела туда же.

– У нас дома, – сказала она, – все обленились и обрюзгли, любое действие воспринимают в штыки. Я учусь, но постоянно чувствую: не за что уцепиться. Я словно подвисла в воздухе.

– Понятно.

– А у тебя, кажется, слишком много забот.

– Это точно, – отвечал Дэниел, по-прежнему глядя в окно. – Я в гуще жизни, и это нормальное человеческое состояние. – В последние дни он все чаще повторял себе это. Но его, такого сильного, ослабляли любовь и заботы. Впервые со дня своего обращения он осознал, что жизнь может высосать из него силы. Похожий страх он чувствовал сейчас в глупой тощей девчонке, стоящей рядом.

– Ничего, вот поступишь в университет, и все встанет на свои места. Ты сейчас ждешь, а это всегда трудно.

– Наверное, ты прав. И ты тоже ждешь – когда ребенок родится…

– Точно.

– А как же Маркус?

– Не знаю, Фредерика. Я такие проблемы решать не умею.

Он составил чашки на поднос, туда же положил коробочку с печеньем, и они вернулись в маленькую гостиную. Маркус сидел, положив голову Стефани на плечо, он весь обмяк, как соломенное пугало, неподвижный, вялый. А Стефани сидела, как некая неестественная, неказистая Пьета[320], глядя поверх его соломенных волос на Дэниела с выражением слепого терпения. «Ничего», – думал Дэниел. Он уже отогрел ее раз, отогреет и второй. Он снова обернулся к Фредерике:

– Просто всем нам нужно ждать и терпеть.

Ждать и терпеть – не так-то просто дается это застывшему Маркусу. Не так-то просто дается и Фредерике, подумал Дэниел без особого к ней сочувствия. Он протянул ей чашку чая, и они сидели, погруженные каждый в свое молчание, и смотрели на двоих, замерших на диване. Это еще не конец, но, поскольку конца видно не было, здесь можно поставить точку.