Дом последней надежды

И рык переходит в вой, а рука отпускает волосы, правда, лишив меня пары прядей, зацепившихся за когти. Но это малая цена. Тяжесть исчезает, а я получаю возможность встать на четвереньки.

И уползти.

Обернуться.

Исиго стряхивает с клинка желтую кровь, которая шипит и плавит камни. А тварь, рассеченная надвое, стремится срастить половины. Она столь уродлива, что я с трудом сдерживаю рвотные позывы.

Шкура оплавлена и покрыта струпьями.

Из них сочится гной.

Он стекает в складки кожи, разъедая их до мяса. Кривобока. Горбата. Она отдаленно напоминает человека, вот только с гротескно вытянутыми руками, на которых блестят чернотой глаза. Голова утоплена в плечи. И есть лишь рот.

И глаз.

И… руки шарят, но исиго двумя взмахами клинка рассекает их.

— Беги, — кричит он, и голос его звучит набатом. — Ну же…

Бегу.

И спотыкаюсь. Растягиваюсь в пыли прямо у ног одноглазого чудовища. Голое брюхо его колышется, то и дело распахиваясь расщелиной гнилого рта, а глаз, выросший в пупке, роняет круглые алые слезы. Ноги чудища топают. Короткие руки шарят в воздухе, пытаясь ухватить меня, и горсть песка — мое единственное оружие, от которого тварь не успевает увернуться. Она кривится и разражается тонким визгливым плачем, а я ползу к воротам.

Я к ним доползла.

Почти.

Так мне сказали много позже, когда, вытащив из пыли и грязи, сунули в руки тьеринга. И Урлак, покачав головой, произнес:

— Женщина, почему ты не можешь вести себя тихо?

А я расплакалась и вцепилась в него… и выглядела в этот момент наверняка жалко, но мне было плевать. Я икала, и размазывала слезы пополам с соплями по лицу, и держалась за руку единственного человека, которому могла верить. И…

— Бестолковая, — почти нежно сказал Урлак и, набросив на плечи горячую свою куртку, завернул в нее, а после передал Бьорну, который ворчанием подтвердил, что именно думает. И…

Эта ночь длилась так долго.

Я встречала рассвет, сидя на повозке, охраняемой сразу шестью стражниками, не способная отделаться от мысли, что они не столько берегут меня, сколько следят, чтобы не сбежала.

Урлак ушел.

Куртка осталась.

И пес под рукой тихо повизгивал. Ему явно хотелось туда, где над забором поднималось пламя… сомневаюсь, что матушка планировала сжечь свой дом дотла, но все пошло иначе.

И я заплакала опять, а девочка-оннасю ладошками вытирала слезы. И зеленые глаза ее тускло светились во тьме… люди-чудовища… боги… кто бы знал, как я устала от всего этого. В какой-то момент я, кажется, уснула, хотя это было невозможно, и оказалась на уже знакомом берегу.

— Я жду тебя, — сказали мне, бросая камень в воду. И тот не пошел ко дну, но остался лежать на поверхности ее, медленно теряя цвет. В конце концов он сделался белым, как кость.

— Я купила тебе погребальное кимоно… красивое… я принесу рисовых лепешек и еще сладостей. Ты любишь сладости?

Она что-то ответила, но это было неважно.

Мы сидели и бросали камни в море, а те не тонули, и это казалось правильным.

— Тебе пора, — сказала девочка-демон, — живым здесь нельзя оставаться надолго.

А я хотела ответить, что устала быть живой, когда мир изменился и я очутилась в храме. Здесь тоже было спокойно, но это спокойствие являлось иным, оно было наполнено жизнью и музыкой.

Гармонично.

Равновесно.

И пахло надеждой.

Разве я и вправду желаю закончить свой путь?

Я — нет?

А вот Иоко…

Она устала быть там, в мире яви, и пусть связь ее с телом ослабла, да и сама душа давно ушла дорогой мертвых, но что-то осталось.

Память?

Она дарит мне ее.

Из стены шагнула девушка, чье лицо мне было так хорошо знакомо. Разве что смерть стерла страх и неуверенность. Забрала морщинки в уголках глаз. И ту нервическую, вечно виноватую улыбку, от которой у меня пока не выходит избавиться.

Иоко смотрела спокойно.

И с миром.

Она не сердится на меня за то, что я заняла ее тело. Она… она бы не справилась. И здесь, в месте, где пересекаются пути живых и мертвых, ей легко говорить.

Цветок вишни на ее руках — это дар.

Памяти.

И я беру его.

Спасибо.

За шанс, за… за все…

И она благодарна, ведь я приняла не только ее имя, но и долги, которые мешали отправиться предначертанной дорогой. Но теперь она спокойна за всех…

Поцелуй в щеку.

Холодное касание губ… и храм качается. Не храм — повозка, колеса которой скрежещут и подпрыгивают на камнях. А я лежу, будто в колыбели, завернутая в одеяла, укрытая заботливо. И девочка-оннасю дремлет в ногах…

Солнце.

День.

Новый. Я жива и… и получилось? Я улыбаюсь солнцу, жмурясь, и от света слезы текут из глаз. Ничего… если я правильно поняла, Иоко ушла окончательно. А я плакать не умею.

Или…

Я улыбнулась солнцу.

Жизнь продолжается, а значит… значит, все у нас будет хорошо.

— Женщина, когда ты ворчишь, становишься старой и некрасивой. — Урлак нес меня легко, будто и вправду была я невесома. — Не ерзай…

— Я не ерзаю и не ворчу.

— Но споришь.

— Спорю, — согласилась я, пытаясь вывернуться и посмотреть, что делается за широкой его спиной. — И буду спорить, так что привыкай…

Горячая вода.

Травы.