Эпилог

Отправной точкой моего письма служит мой памфлет «Багровый остров». Вся критика СССР без исключения встретила мой памфлет заявлением, что пьеса «бездарно убога» и что она представляет собой «пасквиль на революцию». Единодушие было полное. Но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно. В 12-м номере «Репертуарного бюллетеня» за 1928 год появилась рецензия П.Новицкого, в которой было сообщено, что «Багровый остров» интересная и остроумная пародия, в которой встает зловещая тень Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские, подхалимские, нелепые драматические штампы, стирающие личность актера и писателя, что в «Багровом острове» идет речь о зловещей мрачной силе, воспитывающей идиотов, подхалимов и панегиристов.

Сказано было, что если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие буржуазного драматурга оправданно.

Позволительно спросить — где истина? Что же, в конце концов, «Багровый остров» — убогая бездарная пьеса или это остроумный памфлет? Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в ней действительно встает зловещая тень, и это тень ГЛАВНОГО РЕПЕРТУАРНОГО КОМИТЕТА. Это он воспитывает идиотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию, и он погубит ее.

Я не шепотом в углу выражал свои мысли. Я заключил их в драматургический памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» — это пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет.

Пасквиля на революцию в ней нет по многим причинам, из которых я, за недостатком места, укажу только одну: ПАСКВИЛЬ НА РЕВОЛЮЦИЮ ВСЛЕДСТВИЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ГРАНДИОЗНОСТИ ЕЕ НАПИСАТЬ НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком не революция.

Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» — это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия», № 1, 1929) — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если бы кто-нибудь из писателей задумал бы доказать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи и все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бессмысленные уродства нашего быта; яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране и противопоставлении ему Великой Эволюции, и самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя Салтыкова-Щедрина.

Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить все это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что сатира Булгакова — «клевета».

Один лишь раз в начале моей известности было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления: «Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи» («Комсомольская правда», № 6, 1925).

Увы, тут глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перенести в плюсквамперфектум: М.Булгаков стал сатирикомкак раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима. Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершеннейшей ясностью в статье В.Блюма (№ 6 ЛГ), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу: всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.

Мыслим ли я в СССР?

И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровью связанного с интеллигенцией.

Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает, — несмотря на свои великие усилия стать над красными и белыми, — аттестат белогвардейца-вра-га и, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР.