Фронтовичка

Артисты долго стояли в траншее, которая вела из заросшей кустарником лощинки в блиндаж, и не решались идти домой. Им все время казалось, что небо опять подернется красными и желтыми подпалинами, опять будут рваться снаряды и фырчать осколки.

Где-то рядом скрипнул снег, зашуршали ветви, донеслись приглушенные голоса:

— Осторожней…

— Да уж все равно…

Из кустарников вынырнула еле заметная цепочка людей в масккостюмах, молча приблизилась к траншейке и остановилась. Чей-то знакомый спокойный голос попросил:

— Помогите, однако, снять.

Все было каким-то ненастоящим, призрачным: и черный лес, и люди в белом, и ракетные сполохи, и даже надсадный, как теперь казалось Вале, гул гитары. От всего сжималось сердце и хотелось не то кричать в голос, не то плакать, не то драться.

Люди окружили одного из пришедших, сняли с него ношу и осторожно положили ее на снег. Уже не владея собой, Валя, крадучись, подошла к людям и посмотрела вниз.

Она сразу узнала его — сероглазого, светловолосого паренька, для которого пела. Сейчас ей показалось, что она еще тогда, в землянке, знала, предчувствовала, что с ним должно случиться что-то очень плохое. И вот оно случилось! И ей казалось, что она тоже виновата в этом. Слабым, пульсирующим огоньком зажглась в затылке страшная точка, но Валя не обратила на нее внимания, и точка покорно исчезла.

Прижав гитару к груди, точно защищаясь ею, она смотрела на смутно белеющее в темноте лицо бойца. В его приоткрытых глазницах иногда вспыхивали блики: на немецкой стороне взлетали осветительные ракеты. От этого лицо оживало и казалось веселым, озорным. Но как только ракета опускалась, блики пропадали, лицо бойца становилось таким, каким было на самом деле — скорбным, перекошенным гримасой боли и недоумения. Потом опять взлетала ракета, и лицо усмехалось зовуще и озорно.

Валя молча встала на колени перед бойцом, отложила гитару и осторожно, вздрагивая от прикосновения холодной кожи, закрыла веками неживые глаза бойца. Лицо сразу преобразилось, стало строгим и покойно красивым. Валя долго смотрела на него, сняла ушанку и тихонько поцеловала бойца в холодный, шершавый от примерзших снежинок лоб. Вдыхая расширившимися ноздрями морозный воздух, она явственно услышала солоновато-пряный запах свежей крови и едва не потеряла сознание.

Пошатываясь, она встала, и ее сразу же с двух сторон взяли под руки. Она удивленно оглянулась и увидела, что все стоят без шапок, бессильно уронив усталые руки вдоль тела. И эта угнетенность, бессилие тех, о которых она думала эти несколько часов, как о героях, как о совершенно необыкновенных людях, неожиданно возмутили ее и сразу изгнали жалостное, почти молитвенное настроение. Она решительно надела шапку и, когда локтем опять наткнулась на чью-то заботливую, но тоже бессильную руку, резко дернулась и почти приказала:

— Пошли, Виктор!

И он покорно пошел за ней.

Уже на повороте тропки она услышала вздох и все тот же знакомый голос:

— Хорошее у нее сердце, однако…

Ей вдруг захотелось разрыдаться и крикнуть: «Ах, да не в сердце дело! А дело в том, что вы, мужчины, солдаты, позволяете умирать таким… таким…»

Но каким именно, она определить не могла.

Она почти бежала из этого страшного и теперь ненавистного ей леса. Она ненавидела врага, убивающего вот таких отличных ребят, и злилась на солдат и командиров, которые, по ее мнению, делают что-то не так, как нужно, и разрешают гибнуть таким, как вот этот сероглазый парень.

12

Все шло своим чередом. Те же концерты на передовой, возвращение через ненавистный лес, иногда артналеты, иногда тихие, почти безмятежные вечера.

Снега осели, на косогорах появились проталины. Воздух был чистым и тревожным. Слышалось далеко, а дышалось почему-то труднее.

По ночам Лариса часто ворочалась на печи, вздыхала и раздражалась без всякой видимой причины. На ее круглом розовом лице стали проступать жирные угри и прыщики. Она завела знакомство с медсанбатовками, доставала у них какой-то крем, мазала лицо и на ночь повязывалась чистым платком, словно собиралась на молотьбу. Но кремы ей не помогали.

Лия пропадала по ночам, и теперь уже не одна, а с хорошенькой и до последнего времени очень скромной и тихой телефонисткой.

— Сбила-таки, змея, — ругалась Лариса. — Считай, что с осени в декрет отправится. — И совершенно неожиданно закончила: — А может, и правильно. Хоть немного, а отгуляет. Свою дольку отщипнет…

Валя не отвечала, Она видела предвесеннее девичье томление и уже не подсмеивалась над ним: что-то сдвинулось в ней, что-то стало не таким, как прежде. Нет, это уже был не тот холод, который однажды проник к ней в душу, но и теплоты в этой душе еще не было.

С памятного дня неудачного поиска Валя уже знала, что ее артистическая карьера случайна. Что будет дальше, она еще не представляла, но все-таки стала готовиться к будущей суровой жизни. Такой жизни, в которой она будет не только не хуже, а может быть, даже лучше многих солдат и командиров, допускающих бессмысленную смерть товарищей.