Я всегда был идеалистом…

В своем движении по разным кафедрам философского факультета я однажды забрел на кафедру логики, которая тогда меня привлекала меньше всего, поскольку я твердо знал, что формальной логики больше нет и быть не может, а диалектическая еще не создана – есть только логика «Капитала», а Логики еще нет[184]. Я слышал про эти истории с «Теоретической логикой» Гильберта и Аккермана, мне очень нравилась книжка Шарля Серрюса, которую было запрещено пропагандировать, мне очень не нравились лекции наших факультетских логиков, в частности Павла Сергеевича Попова, тем более лекции Алексеева или Черкесова.

Попал я на доклад Митрофана Николаевича Алексеева (потом научного руководителя Александра Зиновьева и Бориса Грушина) о развитии логических форм мышления. При этом он определял формы как то общее, что мы выделяем из всего ряда наблюдающихся явлений мышления в их историческом ряду, а потом ставил вопрос, как они могут развиваться и развиваются.

Георгий Щедровицкий

Я схематизировал его доклад, привел к противоречию и задал ему развернутый вопрос: «Скажите, пожалуйста, а как вы это представляете? Как могут иметь развитие формы, которые вы выделили по тождеству всех явлений? Как можно вообще осмысленно ставить такой вопрос?»

Он просто не понял моего вопроса. Понял Черкесов, который тотчас же взвился. Понял Ахманов (он тогда еще был на кафедре), представитель старой формальной школы, который сказал: «Вот прекрасный вопрос задал молодой человек». Его поддержал Попов. И так как ситуация была вроде бы разумная и очевидная, то Черкесов начал кричать на меня, спрашивать, с какого я курса, откуда я такой взялся, почему он меня еще не знает и зачем я с диверсионными целями явился на заседание кафедры. Я сначала терпеливо объяснял, что никаких «диверсионных» целей у меня не было, что я пришел послушать интересующий меня доклад и вот задаю сугубо научный вопрос… На что он мне очень разумно и резонно отвечал, что вопросы, на которые докладчик ответить не может, не могут квалифицироваться как научные.

Закончилось это тем, что меня попросили уйти с заседания кафедры, и Черкесов предупредил, что больше меня на заседания кафедры пускать не будут. Ну, вот тут я завелся впервые, так сказать, на полную катушку.

Может быть, в этом была прагматическая, корыстная цель. Дело в том, что мне все больше и больше нравилась философия как таковая, я к этому времени уже понял, что это область моей жизни (я вспоминал все время слова Вовченко о том, что буду ползать на коленях, просить спасти), что выхода у меня уже нет (с ребенком, которого надо кормить); я начал искать для себя такую экологическую нишу, в которой смогу существовать. И тогда на передний план для меня стала все больше выступать логика.

Короче говоря, я пришел к выводу, к которому, как я теперь понимаю (или понял уже даже тогда), приходили – каждый в отдельности – те действительно мыслящие люди, которые попали на философский факультет. К этому времени область логики стала той областью, в которой сосредоточили свои усилия все те, кто на самом деле любил философию и хотел в ней работать, ибо логика не рассматривалась как непосредственно идеологическая область. И в ней, казалось, можно было работать.

Я начал все больше и больше подумывать, не оставить ли все интересовавшие меня вопросы истории, исторического процесса, судеб человека как таковые, во всяком случае формально публично их не выражать, а искать некоторую область профессионализации – искать ее собственно в логике.

И вот примерно тогда же произошла моя первая встреча с Александром Зиновьевым – сначала совершенно юмористическая.

Дело в том, что в ходе многочисленных эпизодов борьбы за свое существование и за разумность я однажды выступил на групповом комсомольском собрании с критикой системы подготовки, системы образования на факультете. Я говорил, что от нас требуют хорошего знания гегелевской философии, вообще первоисточников, а времени для проработки концепции Гегеля дают две недели, и это смешно. «И поэтому, – сказал я, – нам не удается читать Георга Вильгельма Гегеля, а приходится читать Георгия Фёдоровича Александрова. И, прочитав Георгия Фёдоровича, мы потом весело и вольно рассказываем о Георге Вильгельмовиче». Эта шутка стала известна всему факультету, была распространена среди студентов и дошла опять-таки до комсомольского и партийного бюро факультета. И там решили примерно наказать меня за все эти безобразия. Но как наказать? Ведь говорил-то я вещи совершенно правильные…