Я всегда был идеалистом…

А так как Александр Зиновьев был штатным карикатуристом газеты «За ленинский стиль», то ему и дали задание. Его привели, поставили в коридоре, когда я проходил в спорткомитет, чтобы он посмотрел на меня и сочинил стишки, смысл которых был бы прямо противоположен тому, что я говорил: нечего нам читать Георга Вильгельмовича, нам вполне достаточно Георгия Фёдоровича. Идея состояла в том, чтобы изобразить меня, отталкивающего кипу томов Гегеля и хватающего книжку Александрова «История философии». Что Александр Александрович Зиновьев и выполнил со свойственным ему мастерством и талантом.

Надо сказать, что я тогда ходил в длинной такой финской шапке (это, наверное, очень подчеркивало некоторые характерные линии моего лица) и был гораздо шире в плечах, поскольку бегал на лыжах и поддерживал себя в форме, а кроме того, я носил перешитое из отцовской шинели широкое серое пальто, обуженное в талии и с подкладными плечами (а тогда еще носили подкладные плечи); вообще вид у меня был, наверное, весьма характерный. И он это все схватил очень четко.

А я случайно зашел в помещение комитета, где стоял стол Зиновьева, увидел эту карикатуру на себя, дико разозлился и сказал, что этого дела так не оставлю, поскольку говорил-то я прямо противоположное и есть протокол. Сказал, что подам в суд и на него (на Зиновьева), и на остальных…

Мы все посмеялись очень весело, и Зиновьев отправился выяснять, как же было на самом деле, и советоваться с секретарем партбюро факультета – а им в то время стал Войшвилло. Войшвилло навел справки и сказал, что уж таких подтасовок и такого безобразия газета «За ленинский стиль» допустить не может. И было приказано карикатуру на меня не помещать.

Так состоялась наша первая встреча с Александром Зиновьевым. Надо сказать, что сама по себе она ничем примечательна не была – мы посмеялись и разошлись; но она послужила тем узелком, или завязкой, которая через полтора месяца связала нас надолго, а в каком-то смысле навсегда – для меня, во всяком случае.

Но это уже другая история – история, которая неразрывно связана с логикой и относится уже к началу моих занятий логикой как таковой, к тому, что я начал раскрывать перед собой этот мир. В какой-то мере это еще было подготовлено тем, что я, как и многие студенты философского факультета тех лет, вел преподавательскую работу в школе, преподавал логику и психологию. Так что все к тому шло, наверное, с 1951 года, с октября, – а то, о чем я говорю, произошло уже в начале 1952 года, весной, в марте-апреле. Вот где-то в это время я завязал с истматовской тематикой в официальной части и решил, что буду специализироваться по логике.

Я уже сказал, что такое же решение принимали, по сути дела, многие и многие: это решение принял в какой-то момент Ильенков, это было решением Зиновьева, Грушина, потом Мамардашвили. Логика в тот момент стала центром живой, бьющейся философской мысли страны: это была единственная область, в которой стояли реальные проблемы и задачи и не нужно было все время искать хитросплетения, которые, как я уже говорил, создавали бы защитные барьеры для марксизма как идеологии от марксистских философских положений, и не надо было доказывать вечность и неизменность марксистских положений вопреки всему тому, что содержалось в живом когда-то учении Маркса.

– Вот вы сказали, что перешли от истмата к логике, – а ведь вы первоначально были распределены на диамат.

– Да, но позже оказалось, что значительная часть нашей группы все-таки не хочет и не может заниматься диаматом, зато другие ребята, из других групп, как-то «расчувствовали» это, и поэтому реально первоначальное закрепление не было утверждено, а к началу третьего курса, по сути дела, было отменено.

Думаю, что происходившие тогда события отчасти были связаны с поражением группы Кедрова, Сергея Вавилова, [Ивана] Кузнецова. Когда создавали наше отделение, то, думаю, создавали именно для работы на них и для них. Затем произошел переворот, и их программу развития философских проблем естествознания выбросили как слишком реалистичную и требующую мыслительной работы, и на нас сказалось их поражение в верхах.

Тогда это для меня не имело значения. Я просто вдруг увидел, узнал, что первоначальные различия как-то уже сами собой перестали действовать, и мы к третьему курсу оказались совершенно одинаковыми тремя группами и совершенно свободно занимались любой тематикой: диаматовской, истматовской, логической. У нас в этом смысле не было специализации по группам – она приобрела прежнюю университетскую форму, когда каждый студент специализировался не в силу принадлежности к той или иной группе, а в силу личных интересов.

Беседа седьмая

29 августа 1981 г.

– Итак, я познакомился с Александром Зиновьевым весной 1952 года благодаря довольно анекдотичной истории (я ее рассказывал в конце прошлой нашей встречи).