Изумруды, рубины, алмазы мудрости в необъятном песке бытия

Когда они собираются в каком-нибудь городе земли и решают судьбы народов и стран — всякому чуткому человеку на земле становится страшно, как от заговора, бденья ночных татей…

Всякий человек чувствует себя, как воробей на сборище ночных сов…

Иль хрупкий бельчонок средь стаи диких талых мартовских котов…

Иль как конь, прядающий цепенеющий средь волков…

А Божий мир для них — воробей средь сов… бельченок средь котов… и конь средь волков…

Эти спалят, убьют мир и дыханье на земле… ради власти и богатства на земле уничтожат жизнь в слепоте своей алчной…

Давно забыли они о народах немых их, как забывает человек о материнских сосках питающих

О Боже!..

Над изумрудным миром, над безвинным сном улыбчивых младенцев в молочных колыбелях повисли гнилые гроздья атомных бомб…

Алчут они явить свой тайный огонь, как мятый виноград — вино дурное, а потревоженные змеи — яд…

И что же, брат мой банкир, хозяин этого мира, если взорвутся эти бомбы, если сойдут на тебя в горах Памира иль Тянь-Шаня весенние сели и камнепады

Ты будешь считать мусолить деньги средь бомб горящих, камней летящих и глин ползущих?..

Слепец…

Но кто дал власть таким?..

Как оторвать их от власти и богатства?

Как оторвать волков от стада и поставить истинных пастухов…

О Господь только Ты знаешь…

О Господь доколе

Что медлишь…

Как огнепоклонники вдали от горящего дома…

О Господь, а уже летят над божьим миром горящие нераспечатанные банкноты с ликами дьявола хохочущего…

И кто будет тушить их?..

Дервиш сказал:

— Я стою в неоглядном русском поле, где ни человеков, ни коров, ни коз, а один бурьян…

Только по разбитым дорогам проносятся машины с властителями мира, слепыми, как глухие окна машин их…

Окрест мертвая тишина…

И властители лукаво, блудно говорят о тишине и покое в народе, но это — покой погоста, не сытого многодетного многошумного дома…

Тоска безбожия, бездушия, бездорожия, безденежья, пьянства, одиночества разлилась по Руси…

И вот слышатся мне в русском убитом поле, где раньше шелестели, шептались пшеницы, и пели могутные радостно потные крестьяне, и мычали тучные коровы…

И вот слышатся мне живоогненные Слова Апостола Павла: «Егда все рекут мир и утверждение, тогда нападает на них внезапу всегубительство…»

Отсюда, от усмиренной немой Руси, от переполненной Чаши Горя, от удушенного бурьяном голодного пустынного русского поля — пойдет огонь на иные сытые поля, града и народы…

Отсюда пойдет всегубительство… от блудной тишины…

О Боже!.. Помедли…

Не оброни Слово Огненное, как головешку горящую, в бурьяны засохшие…

…И я засыпаю под фазаньим бухарским одеялом в заброшенном нагорном саду золотой хурмы

Вдали от всех властителей мира… вдали… вдали… вдали…

Сюда не доходят блудные безбожные словеса их…

Сюда не долетят не доплеснут бомбы их…

Истинно сказано, что в мире останутся только высокогорные чистодушные чабаны-пастухи… но я — увы — не из них…

А снег сыплет сыплет сыплет, несметно засыпая мои золотые хурмы, мои нищие кишлаки, мои безвинные горы, реки, мазары, кибитки, огни полуголодных жилищ…

И бездонно бессонно смертно слезно до дрожи в ночной кости

Мне жаль жаль жаль тех, кто безвинно страждет уповает в многошумных, в многоблудных городах и селах и домах…

О Боже…

Завтра я вернусь в Москву, как Апостол Павел в Рим

В град казни

Рим Вавилон Москва — смертельный снег

Апостол Павел — Хурма Живая Золотая…

А я — снег смерти?

Или — хурма жизни золотая?

Не знаю… не знаю… не знаю…

Или под хурмой златой я засыпаю?

Или умираю…

Господь! Ты знаешь…

Но кочуя в двух мирах — на этом свете и на том свете — я всегда буду вспоминать золотой сад хурмы в серебре летучем снегопада…

О Господь!

Во всей Твоей Вселенной необъятной рассыпающейся — это моя тихая отрада… ограда…

…Сад золотой в снегах плодоносящий…

…Ночная матушка, склонившаяся над фазаньим одеялом, где трепещет агнец…

И сам Творец с ночных небес Внимающий и Улыбающийся…

Дева рая

…И я опять засыпаю, замерзаю иль блаженно отхожу, усыпаю, умираю под родным фазаньим павлиньим дряхлым одеялом, где матушкой моей оставлен завещан шепот, шелест: Сынок, родименький… спи, спи…

А я плачу от счастья…

А снега летят необъятно…

О Боже! но разве одно материнское чудотворящее одеяло может оградить меня от вселенского снега, от вселенского хлада, от одиночества умиранья, усыпанья…

О Боже… сон что ли заснеженный мой… но я не один под одеялом…

О Боже, кто ты… как пришла ты в сон мой, как пришла проскользнула под мое одинокое одеяло…

И вот обнимаешь, витаешь, нежно окружаешь меня живоатласными шелковыми губами, грудями, руками и ногами…

И горячишь согреваешь чистым медовым хрустальным свежеснежным дуновеньем дыханьем лепетаньем…

О Боже… Кто ты?

И мне уже тепло жарко уже горячо под снежным одеялом и я обнимаю объемлю ее замерзшими руками и ногами и губами глазами зарываюсь в душистые пахнущие горным весенним укропом и маслянистым грецким орехом жгучие, курчавые, как бешеные весенние таджикские реки, арыки, водопады, волосы ее…

Жарко мне и блаженно…