Королевский гамбит

Так что он тоже вышел из машины и последовал за дядей по вымощенной – слишком большим количеством плит – дорожке по направлению к боковой галерее, которая, пусть и будучи всего лишь боковой, вполне сгодилась бы для приема какого-нибудь президента, или для заседания кабинета министров, или для сессии Верховного суда, хотя для Конгресса оказалась бы, пожалуй, слишком уютной, и далее к самому дому, представлявшему собой нечто среднее между раблезианским свадебным тортом и свежепобеленным цирковым шатром, между тем как дядя, все так же быстро шагая, продолжал говорить на ходу:

– Мы странно равнодушны к некоторым очень здравым иноземным обычаям. Подумай только, какое пламя взметнулось бы, если бы соорудить из досок некое возвышение, пропитать бензином, поставить сверху гроб и подпалить: утрата его (жилища) самого и одновременно погребальный костер вдовы его создателя.

Далее, в доме, привратник-негр открыл дверь и сразу исчез, и они с дядей остались вдвоем в комнате, где капитан Гуалдрес (если предположить, что он служил в кавалерии) мог бы устраивать смотр своим войскам, даже коннице, хотя он мало что заметил, потому что взгляд его упал на орхидеи; их он узнал сразу, мгновенно, даже не удивившись и почти не задержав внимания. А потом забыл даже про приятный запах и про то, как поражают уже сами их огромные размеры, потому что вошла она: звук шагов раздался в прихожей, затем в комнате, хотя еще раньше он уловил аромат, словно кто-то по ошибке, небрежности, случайности выдвинул старый ящик, и сорок служанок в туфлях на резиновых подошвах сломя голову помчались по длинным коридорам, минуя сверкающие роскошью комнаты, чтобы поскорее закрыть его; вошла и остановилась и уже начала протягивать руки ладонями вперед, даже не успев посмотреть на него, ибо его дядя, так толком и не остановившись, уже направлялся к ней.

– Меня зовут Гэвин Стивенс, и мне около пятидесяти, – сказал он, приближаясь к ней, хотя она уже начала отступать, отклоняться назад, поднимая руки, по-прежнему повернутые к нему ладонями, все выше, а его дядя все шел и шел, направляясь прямо к этим рукам, а она все старалась удержать его на расстоянии, старалась достаточно долго для того, чтобы хотя бы дать себе время передумать, отказаться от намерения повернуться и убежать; а теперь было слишком поздно, если, конечно, согласиться с тем, что она этого действительно хотела или, по крайней мере, считала, что должна поступить именно так; да, теперь было слишком поздно, и у его дяди появилась наконец возможность остановиться и оглянуться на него.

– Ну что? – сказал он. – Скажи же хоть что-нибудь. Можно просто: добрый день, миссис Харрис.

Он уже открыл рот, чтобы сказать: «Извините», но тут ему пришло в голову нечто лучшее.

– Благословляю вас, дети мои, – сказал он.

5

Это была суббота. Следующий день – седьмое декабря. Но еще до его отъезда витрины магазинов уже весело запестрели игрушками и мишурой и искусственными снежинками, как всегда в декабре неважно какого года; вокруг царило всеобщее веселье, и воздух был напитан вкусом и ароматами Рождества, пусть даже грохот канонады и свист пуль, вонзающихся в тело и рвущих плоть человеческую, по прошествии всего нескольких недель или месяцев готовы были эхом отозваться и здесь, в Джефферсоне.

Но в следующий раз он увидел Джефферсон уже весной. Фургоны и пикапы фермеров с холмов, пяти– и десятитонные грузовики землевладельцев и управляющих с поймы уже стали под погрузку у зернохранилищ и складов с удобрениями, трактора и мулы, в упряжках по двое и по трое, вскоре потащат по голой, черной, пребывающей еще в зимней дреме земле плуг и распашник, борону и волокушу; вот-вот зацветет кизил, вот-вот закричат козодои, но это был еще только тысяча девятьсот сорок второй год, и оставалось еще какое-то время до того, как по телеграфным проводам побегут депеши военного министерства и министерства военно-морского флота, а по четвергам утром курьер БДП[14] начнет разносить по почтовым ящикам, одиноко торчащим на своих насестах, еженедельные выпуски «Йокнапатофского горна» с повторяющимися из номера в номер фотографией и кратким некрологом, уже слишком хорошо знакомыми и в то же время загадочными, как санскрит или китайские иероглифы, – лицо деревенского парня, слишком юного, чтобы назвать его взрослым, мундир прямо от интенданта, мундир, на брюках которого еще не успели помяться отутюженные складки, названия мест, которых те, кто сотворил это лицо и эту плоть затем, выходит, чтобы она сгинула в мучениях, никогда не слышали, не говоря уж о том, что не могли выговорить.