Кто ответит?

А за оградой, выложенной из булыжника и известняка, сцементированных растрескавшейся беленой глиной, начинался другой мир - огромный, светлый и странный. Начиналось море с радужными зеленухами и стремительной кефалью; пирсы, корабли, скалы, старинные крепости... А от моря в сторону материка уходили холмы в чахлой, выгоревшей травке - вроде бы такие серые и невзрачные, но сколько тайн хранили они хотя бы в своих известняковых карьерах, где в ноздреватом белом камне таились замысловатые раковины, отпечатки каких-то моллюсков и древних растений - останки удивительного прошлого планеты, прах ее юности. А ночью холмы становились фиолетовы, загадочны, и ночные шорохи казались их шепотом, повествующим о временах былых, о народах, прошедших в бездну, но оставив после себя певучие легенды об этой благодатной, прекрасной земле и редкие следы: истертые блестки монет, ветхие наконечники стрел и копий, бронзовые рукоятки от истлевших мечей. И звучали ночные шорохи-переклички явственно, гулко и непонятно, и стекали к морю. А звезды отражались на холмах сине-зелеными россыпями светляков и голубели, дрожа, в спокойной воде бухты.

За холмами начинались леса. Земля была бесконечна.

И бесконечность эту, и ширь он переживал один. Восторженно и благодарно, потрясенно и с сомнением, но всегда - один. Друзей у него не водилось. Мальчишки, очевидно наслушавшись всякой разности от взрослых, сторонились его, хотя и не задирали, побаивались: в драке он был беспощаден и к себе, и к обидчикам - шел напролом, как бык, - до конца и бесстрашно, да и не нуждался он ни в чьей дружбе и расположении, привычно замкнутый в собственном мирке, где непонятно, чего было больше - реальности или грез. В подвале малограмотной тетки хранилась уйма книг - остатки библиотеки, растащенной с пожарища, и друзей он находил в книгах: отважных пиратов, благородных рыцарей, отчаянных ковбоев. Когда чтение надоедало, любил уходить куда-нибудь подальше: то на карьеры, то на скалистое взморье - ловить крабов, нырять за рапанами, подкалывать острогой ленивых ершей-скорпен либо искать нежно-розовые, намытые волной сердолики среди шуршащего мониста влажной, прибойной гальки. И всегда при этом сочинять разные сказочные истории, героем которых, самым сильным и удачливым, был он.

И вот наступил день. День Второй. День Первый принес разлуку с матерью. День же Второй... предварял жизнь. Большую, неизвестную, всю.

Впоследствии он часто возвращался к тому дню - главному рубежу, знойному дню штиля и одуревшего в покое моря со стеклянной, покорной водой. Вспоминая мягкий, мучнистый прах пыльной дороги, высоченные пирамидальные тополя по краям ее и себя, возвращающегося домой с пляжа с кошелкой, полной крабов: зеленых - “песчаников” и золотисто-коричневых “каменщиков”, в предвкушении, как будут они вариться на костерке в настоящей фашистской каске, найденной накануне в кустарнике, как начнут краснеть колючие панцири и как, отколупнув ногтем пленочку на сгибе клешни, он обнажит горячее, сладкое мясо и выдернет зубами первое нежное волоконце. А потом сварит мидий, наловленных еще утром, - целое ведро, набросав в отвар мяты. Вот и обед! И тетка будет довольна - как-никак, а сэкономили! А чтобы вовсе подобрела, принесет он ей к вечеру четыре ведра воды, пусть колонка почти за километр от дома. Ничего, на пользу. Он же хочет стать самым-самым сильным, и он станет таким! Кто из мальчишек доныривает до дна у старого пирса, где затопленная баржа? Только он! А там мало кто из взрослых сподобится, пятнадцать метров там глубина... А он - хоть бы что! Сглотнет слюну раз-другой, когда уши заложит, и все дела!

Тетка встретила его какой-то внезапной, пугающей лаской. Преувеличенно восхищалась крабами, обнимала за плечи, целуя в макушку; тут он заметил на ней выходное платье; волосы, обычно прихваченные грубым гребнем, обрели некое подобие прически; на ногах - узкие, с трудом втиснутые на толстые лодыжки туфли аспидно-черной лакировки - при такой-то жаре! Жгуче-малиновая помада на губах и - легкий, неприятный запашок вина... А затем, войдя в дом, он узрел маленького человечка с насупленным узким личиком, коротко и деловито, как равному, кивнувшего ему. И пробежал внутри холодок пугающего предчувствия.

- Ты взрослый... - слышал он теткины слова, невнятно доносившиеся сквозь ее сентиментальные всхлипы. - Я тебя взрастила... Пора и свою жизнь устроить, Леша. И тебе в люди выходить надо...

- Детдом? - спросил он, зная: да, детдом.

- А нет, нет! Там... интернат называется. Хорошо там, ребятишки, весело. В Харькове это... Вот дядя Павел договорился уже. Директор - брат его, в обиду не даст...