Лис Улисс и клад саблезубых

Вот и дом Барбары. В окнах горит свет – замечательно, значит, волчица не спит. Воодушевленный Улисс взлетел на крыльцо и занес лапу, чтобы позвонить в дверь. Но не позвонил. Лапа застыла в воздухе. Из дома донесся звонкий смех Барбары. Затем послышался голос. Слов было не разобрать, но голос принадлежал самцу. Улисс узнал шакала Тристана. Снова раздался смех. Теперь смеялись оба – и самец, и самка. Улисс опустил лапу. Медленно перевел взгляд на часы. Как поздно… Очень поздно…

– Поздно… – прошептал Улисс. Развернулся и зашагал прочь. Он ничего не видел и не слышал. Лапы сами несли его домой…

Портовая таверна «Кабан и якорь» была переполнена, здесь царили гам и дым. Евгений сидел за столиком в углу и пил. Пил серьезно, потому что намерен был напиться до беспамятства. Кружка пива перед ним опустела на четверть, и пингвин преисполнился решимости осушить ее до дна. Сколько бы времени на это ни понадобилось.

Кто-то подошел, над столиком нависла тень. Раздался радостный голос:

– Кого я вижу! Хаврош! Благороднейший из пингвинов!

Не дожидаясь приглашения, хорек по имени Каррамб уселся напротив Евгения.

– Денег не дам! – хмуро предупредил пингвин.

– И не надо! – кивнул Каррамб.

– Вот и не дам!

– И хорошо! Кстати, Хаврош… Разве ты не хочешь справиться о судьбе тюленя-инвалида?

– Нет, – ответил Евгений, с отвращением отпивая пиво.

– Так вот, – продолжил Каррамб, не обратив никакого внимания на ответ собеседника, – бедный тюлень идет на поправку. Чтобы окончательно его вылечить, нужно совсем немного…

– Денег не дам! – перебил Евгений.

– Если тюленю не помочь, он ведь и помереть может, – встревожился хорек.

– Пускай помирает, – жестко сказал пингвин.

Каррамб не поверил своим ушам.

– Помрет? Тюлень? Он же спас пингвина!

– И пингвин пускай помирает.

– Ты меня разочаровываешь, – с горечью произнес хорек.

– Вот и хорошо, – кивнул Евгений. – Не смею задерживать.

– А если… – начал было Каррамб.

– Денег не дам! – напомнил Евгений.

– А ты казался таким добросердечным пингвином, – хорек осуждающе посмотрел на Евгения.

– В моем сердце не осталось добра, – с пафосом изрек Евгений. – Я растряс тепло своей души на Старом Кладбище, в подземельях сверхобезьянцев и в полицейских застенках. Меня предали возлюбленная и лучший друг. Мои мечты разбили в прах. И денег я не дам!!!

– Э-э… – растерялся Каррамб.

А пьяный и злой Евгений не чувствовал ни капли страха. Не пристало ему, бывалому пингвину, бояться каких-то кабацких жуликов. Он наклонился к собеседнику и тихо, но грозно повторил:

– Денег не дам… А будешь приставать, еще и у тебя заберу. Понял?

– Понял, – сказал Каррамб. Его оторопелый взгляд сменился на уважительный. Хорек внезапно почувствовал в пингвине родственную душу. Повинуясь неожиданному порыву, он с чувством протянул Евгению единственную лапу. Пингвин, недолго думая, ее пожал. Теперь он стал своим для Отбросов Общества. Это чувство грело его израненное сердце.

Евгению захотелось излить душу новым друзьям. Решительным движением крыла он отодвинул в сторону кружку пива и, пошатываясь, взобрался на стол.

– А ну, тихо все!!! – завопил он, упиваясь бесстрашием, наглостью и безнаказанностью.

В кабаке воцарилась тишина. Все с изумлением уставились на необычного пингвина, который до сих пор казался тихоней.

– Стихи! – объявил Евгений заплетающимся языком. – Юк ван Грин! Да вы хоть знаете, кто это, несчастные отбросы общества? Знаете, каким он парнем был? Эти две девки… Ничего вы не знаете! Но я вам скажу. Он был таким же, как вы! Да! Он тоже обитал на дне!

– Эй, ты, а ну слезай! – выкрикнул кто-то.

– Молчи, несчастный! – презрительно бросил Евгений. – Ты не смеешь говорить, когда звучат стихи самого Леобарда!

– Если кто-то помешает моему другу Хаврошу, он будет иметь дело со мной! – громко пригрозил Каррамб.

– Пусть читает! – раздались со всех сторон одобрительные крики. – Давай, пингвинище!

– Стихи! – повторил Евгений. – Про любовь, – пояснил он. – Грустные.

Тысяча первые ночи
Всегда больней и короче.
Тысяча первые лица
Не успевают присниться.
Тысяча с чем-то кинжалов
Топят в крови свою жалость.
Двести миллионов объятий
Не отменяют проклятий.
Я заплутал в этих цифрах,
Кодах, загадках и шифрах.
Если б я снова родился,
Я бы считать не учился.

Все зааплодировали. Евгений с досадой махнул крылом.

– Да разве вы способны прочувствовать, сколько боли в этих строчках. «Я бы считать не учился». Вы ведь даже не понимаете, почему поэт не учился бы считать! Эх, да что объяснять!