Лоренс Стерн

Как это ни парадоксально, можно сказать, что в повествовательных приемах «Тристрама Шенди» есть нечто схожее с методом киносъемки. Крупные планы внезапно сменяют общую панораму. Объектив выхватывает из полумрака какую-то особенно выразительную деталь — тяжелые старинные часы; обивку старого кресла; бессильно опущенную руку убитого горем Вальтера Шенди; шляпу, брошенную на пол Тримом; красноречивый взмах его трости… Иногда перед нами — замедленная проекция. Миссис Шенди застывает недвижно за дверью мужнего кабинета. Братья Шенди остановлены на площадке лестницы, — пройдет несколько глав, прежде чем этот кадр сменится другим. И можно себе представить, как выразительно передал бы современный кинорежиссер — вслед за Стерном- сценаристом — сбивчивую сумятицу полуосознанных мыслей и побуждений, воплощенную в «вещных», предметных образах. Вот пример. Услышав о смерти Бобби Шенди, горничная Сузанна распинается в своем сочувствии убитой горем матери. Но на уме у нее только платья миссис Шенди, — ведь если ее барыня наденет траур, что-то из цветных нарядов, наверное, перейдет в собственность Сузанны. «— О, это сведет в гроб бедную мою госпожу! — вскричала Сузанна. — Весь гардероб моей матери пришел в движение. Что за процессия! Красное камчатное, — темно-оранжевое, белые и желтые люстрины, — тафтяное коричневое, — кружевные чепчики, спальные кофты и удобные нижние юбки. — Ни одна тряпка не осталась на месте. — Нет, она больше никогда уже не оправится, — сказала Сузанна.» — Как великолепно выглядела бы эта «процессия» вожделенных, дразнящих воображение нарядов, внезапно оживших и пришедших в движение, на экране цветного кино, в гротескном контрасте со скорбными фразами Сузанны!

По своей манере письма автор «Тристрама Шенди» действительно во многих отношениях ближе к современному искусству XX века, чем кто-либо другой из романистов XVIII столетия. А за этой манерой письма стоит, конечно, и особое, новое для XVIII века восприятие и осмысление мира. К Стерну-художнику вполне применимо то, что говорит Тристрам Шенди о своем отце: «каждый предмет открывал его взорам поверхности и сечения, резко отличавшиеся от планов и профилей, видимых остальными людьми».

Дело было не только в оригинальности художественного дарования Стерна, но в том, что он счел возможным дать волю этой оригинальности.

Стерн убежден в том, что объективная истина предстает людям во множестве своих относительных воплощений. Каждый видит мир по-своему, и из пересечений этих индивидуальных ракурсов и перспектив возникает та сложная, пестрая, изменчивая панорама жизни, которая развертывается в «Тристраме Шенди».

Через посредство своего героя-«рассказчика» Стерн до известной степени сам приобщает читателей к секретам своего писательского мастерства. «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» — это не только анекдотическая история нескольких лет из жизни обитателей Шенди-Холла. Это в своем роде и роман о романе. Мы присутствуем при создании книги.

Вместе со Стерном мы смеемся над забавным «цейтнотом», из которого никак не может выбраться словоохотливый Тристрам Шенди, безнадежно отставший от самого себя, запутавшийся в «отступательном и поступательном» движении своего рассказа, то и дело попадающий впросак из-за неожиданных причуд своей памяти или воображения. Но в открывающейся нам картине мыслительной работы художника, — с ее особыми трудностями, вызванными необходимостью отобрать, обобщить и вместить в ограниченную форму безграничное множество жизненных впечатлений, — есть и вполне серьезный смысл. Стерн обнажает условность литературного повествования, показывает и его неизбежные границы, и его огромные возможности.

Лирико-юмористические перебои повествования, смещение действия во времени, свободные авторские отступления (которые, по Стерну, «подобны солнечному свету» и «составляют жизнь и душу чтения»), значение бессознательных душевных движений — эти и другие художественные открытия, сделанные в «Тристраме Шенди», были по-настоящему усвоены мировой литературой лишь много позже, в XIX столетии.

«Тристрам Шенди» выходил в свет отдельными выпусками, по два-три тома, вплоть до 1767 года. На девятом томе Стерн оборвал свой роман. Был ли он закончен? На этот счет существуют разные мнения, — и это само по себе показывает, каким великим мистификатором был Стерн. Думается, однако, что заключительная реплика Йорика в ответ на недоуменный вопрос недогадливой миссис Шенди («— Господи! что это за историю они рассказывают —?»): «Про БЕЛОГО БЫЧКА, — и одну из лучших в этом роде, какие мне доводилось слышать», — и была, по замыслу Стерна, достойным финалом всего романа. (К тому же развернувшаяся напоследок, в XXXIII главе девятого тома, анекдотическая неразбериха с обманутыми надеждами работника Обадии и племенным быком мистера Шенди возвращала повествование как раз к тем самым материям, с обсуждения которых оно было начато, когда речь шла о зачатии Тристрама. Таким образом, круг был замкнут.)