Моя жизнь

 Помню, что для этой цели приезжал к нам земский начальник Сытин, и дело было бесповоротно прекращено. Не только девочки, но и Лев Николаевич очень огорчился прекращением любимого ими дела. Таня решила тогда заняться живописью и просила меня купить ей красок масляных и всего, что нужно, когда я, в 20-х числах марта поехала в Москву по книжным и денежным делам и, кстати, навестить Леву.

 Лева тогда решил перейти на филологический факультет и не покидать университета, чему я была очень рада. Он приезжал в Ясную к нам советоваться, и Лев Николаевич остался им очень доволен.

 Менее доволен он был сыном Ильей, тоже посетившим нас. Писал про него, что все "шуточки, это точно приправа к кушанью, которого нет", и раскаивался, что не поговорил с ним серьезно. И как это всегда было трудно Льву Николаевичу поговорить серьезно с своими сыновьями! Всю жизнь он к этому примеривался, стремился,-- и всю жизнь промалчивал свои хорошие мысли и слова. Чем это объяснить? Чувством самосохранения, страхом себя расстраивать, желанием сохранить хорошие отношения, застенчивостью чувства,-- бог ведает... А лучше бы было, если б отец постарался ближе быть душою с своими детьми и энергичнее отнесся бы к тому, чтоб направить помимо пахоты и возки навоза их жизни на лучший путь, чего и я, при всем моем старании, не сумела сделать хорошо и производительно.

 

КУМЫС, РАБОТА, ГОСТИ

 Хотя Льву Николаевичу и было лучше, но в общем поправление шло очень медленно, и мы решили делать для него кумыс, который и раньше помогал ему. Для этого мы выписали из Самарской губернии башкирца. К питью кумыса пристроилась еще и Леночка, дочь меньшая графини Марии Николаевны Толстой, сестры Льва Николаевича, и пили все, кто хотел, когда кумысу было много. Кобыл взяли своих, а кумысник приехал башкирец из Самарской губернии с своей матерью.

 Во время нездоровья Лев Николаевич писал в дневнике: "Начал комедию и поправляю предисловие к пьянству"65. По-видимому, он поправлял "Плоды просвещения" для Сборника в память Юрьева, который тогда печатался, и корректуры комедии посылались Льву Николаевичу.

 Посетители утомляли ослабевшего Льва Николаевича. Был Борис Николаевич Чичерин, потом Самарины, Раевские, Анненкова, опять Зиновьевы, и я, наконец, решилась напечатать в "Новом времени" статью небольшую с просьбой не посещать никому Льва Николаевича по случаю его ослабевшего здоровья66. Сам он тяготился посетителями, но

 в то же время оговаривал себя, считая это дурным. Так, например, он пишет в дневнике:

 "Я обхожу людей, мне люди мешают. Да ведь ты живешь только людьми и только для них. Если тебе мешают люди, то тебе жить незачем. Уходить от людей -- это самоубийство".

 

ГОРЕСТИ ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА И МОИ

 Когда подумаю теперь, сколько было всего такого, что возбуждало недовольство Льва Николаевича! И мне делается невыносимо больно и жаль его.

 Но требования духовные Льва Николаевича были не по силам его семье. Сын Андрю-ша, тогда еще мальчик, более откровенный и смелый, чем другие дети, прямо заявил: "Да разве можно делать все то, что говорит папа". И Лев Николаевич по этому поводу пишет в своем дневнике:

 "Андрюша сказал все то, что думают все дети. Ужасно жалко их. Я ослабляю для них то, что говорит их мать. Мать ослабляет то, что говорю я. Чей грех? Мой". Одно знаю верно по отношению к детям: я сделала все, что было в моих слабых и неумелых силах. Лев Николаевич берег себя, не мог и не хотел тратить свою энергию и время на семью,-- и был прав как художник и мыслитель. Но сделал он для детей, особенно после 3-х старших -- очень мало, а для меньших -- ничего.

 Вот выписка из его дневника, о которой я упомянула выше: "Воспитание детей ведется кем? Женщиной без убеждений, слабой, доброй, но переменчивой и измученной взятыми на себя ненужными заботами. Она мучается, и они на моих глазах портятся, наживают страдания, жернова на шеи".

 Если Лев Николаевич это видел, почему же он не помог, не снял эти жернова? Дальше он пишет:

 "Прав ли я, допуская это, не вступая в борьбу? Молюсь, и вижу, что не могу иначе".

 И успокоившись на этом, Лев Николаевич уходил косить траву; доработался раз до головокружения, испугался и начал думать о смерти. До покоса он уходил в лес, где рубил и пилил деревья вместе с мужиками.

 На покосе с стариком Севастьяном, кроме рук и всего тела, у Льва Николаевича не переставая работала голова: махая косой, он уяснял себе форму так называемого Коневского рассказа, обдумывая его, решал, что надо его начать с самого суда и высказать всю безумность суда.

 Еще в июне он пишет в дневнике:

 "Начал "Отца Сергия" и вдумался в него. Весь интерес -- психологические стадии, которые он проходит".

 Кроме двух повестей, начат был "Катехизис непротивления"67.

 Кумыс и Эмс, то, что пил в это время Лев Николаевич, сделали ему пользу. Кроме того, он бросил на время вегетарианство, и я кормила его крепким мясным бульоном. Силы его возвращались, он стал много ходить и, испытывая себя, прыгал с детьми прямо с места через стулья.