О процессе цивилизации. Том I. Изменения в поведении высшего слоя мирян в странах Запада

Воин Средневековья не просто любил борьбу, он жил ею. В юности он к ней готовился, по достижении совершеннолетия его возводили в достоинство рыцаря, и он сражался до той поры, пока у него оставались силы, т. е. до самой старости. Иной функции в его жизни просто не существовало. Его домом был боевой пост, крепость. Если рыцарю и случалось жить в мирные времена, то ему нужна была хотя бы иллюзия войны. Он сражался на турнирах, часто мало чем отличавшихся от настоящей войны[333].

«Pour la societé d’alors la guerre était normale»[334], — пишет Люшер о XIII в. Хейзинга говорит то же самое о XIV–XV вв.: «Хронический характер войны, всякая сволочь, беспокоившая города и деревни, вечная угроза со стороны жестокого и ненадежного правосудия… питали чувство опасности»[335].

В XV в., как и ранее, в IX в. или в XIII в., рыцарь радуется войне, пусть сдержаннее, менее откровенно, чем тогда: «C’est joyeuse chose que la guerre… On s’entr’ayme tant à la guerre. Quant on voit sa querelle bonne et son sang bien combattre, la larme en vient à l’ueil…[336]». Это говорит Жан де Бюэ. Он впал в немилость у короля и диктует слуге свои воспоминания. Происходит это в 1465 г. Он уже не является совершенно свободным и самостоятельным рыцарем, своего рода маленьким королем в своих землях. Он сам состоит на службе: «Веселая вещь война… На войне любишь так крепко. Если видишь, что дерешься за правое дело и повсюду бьется родная кровь, сможешь ли ты удержаться от слез! Глубоким, сладостным чувством самоотверженности и жалости наполняется сердце, когда видишь друга, подставившего оружию свое тело, дабы исполнилась воля Создателя. И ты готов пойти с ним на смерть — или остаться жить и из любви к нему не покидать его никогда. И ведомо тебе такое чувство восторга, какое сего не познавший передать не может никакими словами. И ты полагаешь, что так поступающий боится смерти? Нисколько; ведь обретает он такую силу и окрыленность, что более не ведает, где он находится. Поистине, тогда он не знает страха»[337].

Таково наслаждение от битвы, пусть это уже не непосредственное наслаждение от охоты за людьми, от звона клинков, от ржания лошадей или страха врагов, от криков «На помощь!» или зрелища пронзенных мертвых тел[338]. Здесь речь идет о привязанности к друзьям, о вдохновленности правым делом; более важным становится упоение битвой, побеждающее страх.

Все это — простые и сильные ощущения. Люди убивают, они полностью отдаются битве, видят, как сражаются их друзья. Ты дерешься вместе с ними, ты уже не помнишь себя. Ты не помнишь даже о смерти — это прекрасно, чего еще остается желать?

3

Есть множество свидетельств того, что отношение к жизни и смерти у высшего слоя средневековых мирян никоим образом не совпадало с тем, что господствовало в книгах духовенства и обычно считается чуть ли не «типичным» для Средневековья. Для высшего слоя клириков, по крайней мере для тех, кто говорил от его имени, жизнь определялась мыслями о смерти и о том, что за ней последует в потустороннем мире. Верхушка мирян этим совсем не ограничивалась. Даже если в жизни рыцаря и бывали времена, когда он думал подобным образом, мы всякий раз обнаруживаем свидетельства о совсем иной позиции. Мы вновь и вновь слышим призыв, не совпадающий с принятыми сегодня представлениями о Средневековье: не обременяй себя мыслями о смерти, наслаждайся радостями этой жизни.

«Nul courtois ne doit blâmer joie, mais toujours joie aimer» («Куртуазный человек не должен хулить радость, но должен всегда любить радость»), — таково требование куртуазности из романа начала XIII в.[339]. Чуть позже говорилось так: «Jeune homme doit bien être gai et mener joyeuese vie. Il ne convient pas à jeune homme qu’il soit morne et pensif»[340][341]. Ни в коей мере не быть «pensif» — это должно было даже служить отличительным признаком рыцаря, противостоящего клирику, которому, конечно, чаше доводилось бывать «morne» или «pensif». Наиболее выразительно это далекое от отрицания жизни отношение к смерти заявляет о себе в стихотворных «Правилах Катона»[342], которые передавались из поколение в поколение на протяжении всего Средневековья. Конечно, жизнь полна опасностей — этот мотив часто повторяется:

«Sint uns allen ist gegeben ein harte ungewissez leben»[343].

Но это не ведет к выводу, что следует думать о приближении смерти. Напротив, говорится следующее[344]:

«Wildu v ü rchten den tôt, sô muostu leben mit nôt»[345].

В другом месте это выражено еще более четко и прекрасно:

«Man weiz wol daz der tôt geschiht, man weiz ab sîner zuokunft niht: er kumt geslichen als ein diep und scheidet leide unde liep. Doch habe du guote zuoversiht vührte den tôt ze sêre niht vührtestu in ze sêre du gewinnst vreude nie mêre»[346].