Одержимый женщинами

Когда я пересказывала основные пассажи ее письма Кристофу, я видела, как он хмурится. Признаюсь, что вначале я решила – его мужское самолюбие не может вынести, что его былое завоевание так легко его забыла, пусть даже после кораблекрушения, но он прокомментировал таким образом:

– Я видел картину, о которой она говорит, на яхте, – это «Деревенская свадьба», там много зелени и мелких желтых цветочков. Заказали ее художнику с киностудии для фильма Шу-Шу «Глаза», история одной глухонемой. Если только таможенник Руссо не подвизался в Голливуде, у бедняжки действительно серьезные проблемы с головой.

Потом, выйдя из долгой задумчивости, сказал со смешком:

– Надо же, кетчистка! Именно такое впечатление она производила, когда запирала меня с собой заодно в ее каюте!

Я как следует его двинула, но по весу я вдвое уступаю Орлу-или-Решке, поэтому он быстро со мной разобрался.

В первых числах августа я стала получать свидетельские показания, которые должны будут прочитать в начале заседания, если все пойдет, как я задумала.

Прежде всего я ознакомилось с эпизодом, связанным с Каролиной, изложенном в длинном письме на листках из школьной тетради, элегантным, хотя и слегка угловатым готическим почерком: буквы, выведенные с нажимом или совсем легким штрихом, выдавали привычку пользоваться перьями «Сержан-Мажор». Почти не было помарок, преподавательница явно следовала собственной учебной методике – сначала писать план и пользоваться черновиком. Про стиль говорить ничего не буду, я сама редко прибегаю к несовершенному прошедшему сослагательного наклонения, но, как я уже замечала, от лицемерия этого ангела добродетели меня часто просто трясет.

Как бы то ни было, теперь у нее новая благородная профессия стюардессы, и ее письмо было отправлено из Стокгольма. Такие неожиданности преподносит война.

Белинда, которая давно уже не живет по адресу, куда мы ей написали, была найдена моей пчелкой в парижском кабаре «Четыре флага» на улице Веселья, где между двумя исполнениями буги-вуги квинтетом студентов она показывала номер, принесший ей некоторый успех в последние дни существования «Червонной дамы».

Как-то в пятницу вечером после посещения Кристофа я села на поезд в Рошфоре и поехала к ней. В смокинге, цилиндре и галстуке-бабочке она исполняла французский вариант попурри на темы лучших песен Дитрих каким-то слащавым, дребезжащим и на удивление детским голоском. Она была примерно моей ровесницей и жила одна в квартирке на улице Делямбр, откуда из окна у нее открывался вид на панель, где она начинала свою трудовую деятельность.

Проституцией она больше не промышляла, она мне это подтвердила, да и к чему ей врать? У нее был безмятежный вид, похоже, она действительно завязала с прошлым. До Дитрих ей, конечно, было далеко, но она была очень красивой совсем в другом стиле, гораздо красивее, чем сама себя считала. Она так и не получила свои заработанные деньги – Мадам так все подсчитала, что ей ничего не осталось. Но она о них и думать забыла. Она и вправду завязала. Каждый вечер и в воскресенье утром она выступала в свете прожекторов, именно об этом она и мечтала в семнадцать лет, включая сигарету в мундштуке.

У меня был диктофон. В течение трех дней она проводила со мной все свое свободное от сцены время. Я честно расшифровала то, что она мне рассказала, стараясь сохранить ее язык, как впрочем, я это сделала со всеми остальными. Нужно только отметить, что она не выказала особого удивления, когда узнала, что тот, кого она называла Тони, еще жив.

Расставались мы после нашей последней встречи в зале кабаре – пустом, освещенном единственной лампой. Она не сняла смокинга. Немного выпила. На глазах навернулись слезы усталости. Она хотела, чтобы я что-то передала узнику, но не знала, как сказать. Наконец она пожала плечами и сделала рукой жест, означавший «Пусть все катится к черту». Она поцеловала меня, и я ушла.

Когда назавтра я вернулась в Сен-Жюльен, меня ждало письмо от Иоко. Сорок пять страниц, напечатанных на машинке через один интервал на французском, которого у меня не хватило духу править, во-первых, из-за недостатка времени, а во-вторых, потому, что маленькая японка, видимо, старалась изо всех сил. Но даже если судья взглянет на ее сочинение хотя бы одним глазом, оно убедит его больше, чем красивые фразы моих свидетелей, в искренности показаний, и он, не колеблясь, приобщит их к делу.

Еще через несколько дней пришло домашнее задание на каникулы от Эммы. Она вышла замуж второй раз за врача из Драгиньяна и воспитывала двоих малышей. У нее был мелкий, но очень четкий почерк чертежницы. Она надеялась, что я не буду просить ее присутствовать на суде.