Одержимый женщинами

Я впала в уныние. Это было в понедельник вечером. Всю ночь не могла заснуть. Кристоф никогда не проявлял особой готовности разобраться в откровениях своих бывших пассий. Он выдвигал различные соображения, но главное – ограниченное время моих посещений – мы могли проводить его более приятным образом. Признаюсь, что целиком разделяла это мнение.

На следующий день я принесла ему всего-навсего полторы сотни страниц свидетельских показаний. Я выложила их в присутствии Красавчика, пообещав тому все небесные кары, если он посмеет заглянуть в них хотя бы одним глазом в те два дня, на которые я оставляю эти бумаги узнику. Я еще дала этой образине пятьсот франков, на что он заметил, что у него два глаза, как у всех нормальных людей, и я должна посему дать еще пятьсот.

– Я глух, слеп и нем! – заявил он, пряча их в карман. – Это мой девиз!

Когда я осталась наедине с Кристофом, тот лежал на койке, погруженный в чтение истории Эммы. Он даже не заметил, что я раздеваюсь. Так прошло полчаса, пока я сидела рядом с ним. Несколько раз он смеялся. Он положил голову мне на колени, чтобы ему удобнее было читать. Машинально засунул руку и начал ласкать то, что я не могу назвать из стыдливости. Потом неожиданно помрачнел, собрал листки и произнес:

– Ты не должна показывать эти записи никому, я тебе запрещаю! Я и без того причинил много зла этой женщине!

Уходя, я все-таки оставила ему показания еще шести остальных.

Села в лодку и вернулась в Сен-Жюльен. У меня почти опустились руки, что было совсем на меня не похоже. Даже не было сил сходить, как когда-то Белинда, в деревенскую церковь и поставить свечку. Вера в чудо испарилась. И именно в тот самый вечер оно произошло, невероятное чудо!

Когда я вернулась в гостиницу «Великий Ришелье» с одним-единственным желанием принять ванну и пойти спать, я увидела, как ко мне направляется портье. Казалось, он испытывает большое облегчение.

– А, мадемуазель! Вас уже целую вечность поджидает какая-то дама в баре. Сейчас заказала двенадцатую рюмку коньяка…

Отдыхающие еще не пришли с пляжа. В углу небольшого пустого зала возле закрытого шторами окна сидела женщина без возраста с растрепанными волосами и печально поникшей головой. Кажется, если память мне не изменяет, она говорила сама с собой и продолжала говорить, когда я подошла к ее столику. Ее зеленое платье из искусственного шелка выше колена выглядело помятой реликвией, уцелевшей от оккупации, а декольте демонстрировало лифчик сомнительной чистоты. Я ее никогда раньше не видела, но когда она подняла на меня свои дымчато-серые глаза и я увидела ее одутловатое лицо и скулы, покрытые красной сеточкой сосудов, мне показалось, вопреки здравому смыслу, что я узнала ее. Не знаю почему, но я подумала, что она работала в «Червонной даме», и сердце мое сильно забилось. Меня пронзила неожиданная уверенность, что передо мной Саломея.

– Ты, что ли, адвокатша? – спросила она пропитым голосом, отгоняя сигаретный дым. Я Миш, или Ниночка, если так больше нравится. Подружка Жоржетты-жирафихи. Сядь, а то голова кружится на тебя смотреть.

Я села напротив.

– Позови халдея, а то он не хочет мне наливать больше.

Я заказала еще порцию коньяка. Она перегнулась через стол, чтобы посмотреть на меня. Но глаза ее вряд ли меня видели.

– Это отвратное место здорово изменилось, – сказала она. – Просто не могу поверить, что я здесь протирала задницу всю свою молодость.

Я не понимала. От нее я узнала то, о чем молчал весь город: я жила в бывшем борделе. За десять недель весной «Червонная дама» превратилась в «Великого Ришелье». Обновили фасад, поставили перегородки, добавили два современных крыла, расширили парк, соорудили два корта и бассейн, и все это покрасили в белый цвет, положили розовый асфальт, вставили окна фирмы «Сен-Гобен». Бар, в котором мы сидели с Мишу, был частью большого зала, где раньше стояли банкетки для девушек. Моя комната, как она мне сказала, когда я ее описала, была бонбоньеркой Эстеллы, вертепом, где развратничала Саломея.

Я могла всю оставшуюся жизнь искать в свободные дни «Червонную даму» в Морских Коронах. А она оказалась здесь, возле соснового леска, окаймлявшего пляж, как раз на выезде из Сен-Жюльена. И вопреки ее окончательной трансформации, роскошный облик заведения, который я рисовала в своем воображении, по мере рассказов ее обитательниц постепенно тускнел. Как все это было далеко от хрустальных люстр, великолепных нарядов, шампанского, рояля Белинды! И также далеко от гостеприимного дома, привечавшего нотариуса и аптекаря, игристого вина и старого пианино Зозо! Мишу говорила, прикуривая одну сигарету от другой:

– Это был самый убогий притон на свете – мерзкий бордель для солдат, куда еще заглядывали какие-то рыбаки, которых не отпугивала грязь. Лакали дешевое красное вино, слушали пластинки на старом хрипящем патефоне, который иногда на целую ночь заклинивало на «Смелее ребята, будем небо обнимать… мать… мать… мать». Черт побери! Сколько можно голосить одно и то же?