Под гнетом окружающего

— Но, если бы эти вс великія теоріи были даже примнимы къ практик,- говорилъ онъ:- то имъ бы повредило ужо одно то, что он появляются только черезъ долгіе промежутки времени и потомъ замираютъ, уступая поле битвы враждебному лагерю. Оптимисты видятъ въ этомъ добрый знакъ, говорятъ, что это періодическое возникновеніе однхъ и тхъ же идей свидтельствуетъ о ихъ живучести и будущемъ торжеств. Это ошибка. Если эти теоріи и возникаютъ постоянно черезъ извстные періоды времени, то враждебныя имъ теоріи не замираютъ совсмъ и существуютъ безъ перерывовъ. Послднія вводятъ въ жизнь свои идеи, покуда первыя бездйствуютъ, а когда первымъ приходить время ожить снова, тогда имъ нужно начинать свое дло съ начала, съ азбуки: он не успютъ еще доучить общество складамъ, когда враги снова отодвинутъ ихъ на задній планъ. И что можетъ руководить общественнымъ прогрессомъ? Искусства, литература, промышленность… Но живопись производитъ тысячи мадоннъ, вакханокъ, батальныхъ картинъ, голенькихъ амуровъ и тому подобную дрянь, захламощая ею насколько дйствительно полезныхъ по содержанію картинъ. И, къ несчастію, эти картины по исполненію самыя плохія, потому что додуматься до потрясающихъ и реальныхъ сюжетовъ можетъ только художникъ-голякъ, не имвшій, быть-можетъ, средствъ ни для хорошаго образованія, ни для покупки хорошихъ красокъ, ни для долгой обработки взятаго сюжета… Театръ развращаетъ балетомъ, портить смыслъ нелпымъ водевилемъ, вноситъ буржуазную, самодовольную мораль драмою и комедіей… Литература дошла до ремесла, выдумываетъ или небывалые ужасы для потрясенія притупленныхъ воловьихъ нервовъ сытаго мщанства, или кропаетъ фривольные стишки, или скандалезныя повсти для угожденія вкусамъ развращенной молодежи и ослабвшихъ старцевъ… Наука находится въ рукахъ чиновныхъ профессоровъ, и ей выгодно бороться противъ новыхъ идей, она полагаетъ въ этомъ свою задачу, роется въ архивной пыли, разъясняетъ какія-нибудь древнія рукописи, считаетъ зубы какихъ-нибудь допотопныхъ зврей и предлагаетъ, какъ послднее средство спасенія, масс, не имющей за душой гроша, откладывать на черный день капиталъ или не жениться, чтобы не распложать нищихъ… Промышленность — это современный бичъ рабочихъ — почти вся пошла на производство и усовершенствованіе предметовъ роскоши, то-есть на поглощеніе у общества и безъ того скудныхъ матеріальныхъ средствъ… Съ такими помощниками плохо подвигаться впередъ; съ такими гигантами трудно бороться…

Эта смсь лжи и правды, нахватанныхъ знаній о полнйшаго отсутствія серьезнаго образованія въ промотавшемся кутил странно начала дйствовать на Лизу. Двушка инстинктивно понимала, что во всхъ этихъ рчахъ кроется много неправды, что свтъ не можетъ быть такъ гадокъ, что положеніе людей не можетъ бытъ такъ безнадежно. Но что могла она возражать? Она ничего не знала. Каждая ея мысль опровергалась имъ съ такою твердою самонадянностью, что ей приходилось только молчатъ и слушать. Она могла сердиться на этого человка за его стремленіе убить вс ея надежды, или жалть его, какъ существо, утратившее свтлые взгляды на жизнь. Онъ говорилъ такъ горячо, такъ искренно увлекался, что сердиться на него было невозможно. «Разв онъ виноватъ, что жизнь сгубила въ немъ вру во все доброе? Нтъ, онъ просто несчастный человкъ, его надо жалть, его надо ободрять», думалось Лизавет Николаевн. Да, такая роль и свойственна боле всего деревенской барышн-простушк, хотя и бойкой, и веселой, но, тмъ не мене, чувствительной и мягкой. Недаромъ же работали ея чувства въ теченіе столькихъ лтъ умственной спячки, почти не нарушаемой никакими вопросами, никакими событіями, никакими дльными книгами.

— Вы, должно-быть, страшно страдаете, — замтила Лиза посл долгихъ изліяній Михаила Александровича. — Я, кажется, не пережила бы и дня, если бы исчезли моя веселость, мой свтлый взглядъ на будущее, моя любовь къ людямъ.

— Да, для свжаго человка потеря вры въ людей, въ возможность честнаго дла — истинное страданіе, невыносимое, убивающее страданіе, — отвтилъ онъ задумчивымъ тономъ и тутъ же прибавилъ съ горькой ироніей:- ну, а для меня прошли и эти годы. Я теперь не страдаю. Я вижу, что люди гадки, вижу, что каждое честное дло только свтлая мечта неопытнаго идеалиста, погибающая при первомъ столкновеніи съ дйствительностью, — вижу и ее страдаю. Для меня насталъ холодъ трезвости.

Это было очень чувствительно.