Подельник эпохи: Леонид Леонов

Впрочем, циничен он и в своем насквозь ангажированном творчестве – что самому Сорокину радости уже не приносит.

Оцените, к примеру, такой пассаж о Сорокине в «Пирамиде»: «Дерзость публичного суждения, насторожившего приятелей и дежурных стукачей, выдавала меру сорокинской тоски об упущенных возможностях, от века вознаграждаемых по высшей прометейской ставке – чахоткой, нищетой, безумием, больничной койкой, магаданской каторгой. Он потому и не носил своих медалей за усердие, что самому напоминали о пропащих годах его шумного и многосерийного бесплодия…»

Леонов, надо сказать, сам медалей своих не надевал никогда, и едва ли не по той же самой причине, что и Сорокин. Как мы уже знаем, основное количество написанных Леоновым текстов создано им в первые без малого полтора десятилетия литературной работы – с 1922 по 1935 год. В последующие 60 (!) лет написано в разы меньше! Если к последнему советскому десятитомному собранию сочинений Леонова приплюсовать еще двухтомное издание «Пирамиды», то получается, что на первые годы работы приходится почти девять томов написанного, а на последующие 60 лет – три, ну, три с половиной тома.

Помните, как Леонов объяснял Чуковскому, зачем он занимается своей оранжереей – затем, что писать не может так, как ему хочется!

При том, что с какого-то времени ордена Леонову стали вручать непрестанно, по поводу и без повода: одних орденов Ленина было шесть, еще два – Октябрьской Революции и целые россыпи иных.

Единственно, что Сорокин переживает свой фавор до войны, а Леонов вошел в масть после, да и само слово «бесплодие» к писателю малоприменимо – но ощущения автора в определенную пору его жизни и героя все-таки созвучны, схожи.

Схоже с леоновским и насмешливое, порой дерзкое отношение Сорокина к жизни, к действительности во всех ее проявлениях. Сорокин, как и Леонов, смотрит на очень многое с глубинной иронией, а то и с сарказмом… И насквозь советские кинокартины свои он делает с ясным осознанием того, что это всё фальшь, подделка.

Но вот парадокс не только леоновской натуры, но, пожалуй, многих иных людей, мыслящих, сомневающихся: вполне органичное сочетание, казалось бы, противоположных сущностей. Потому что и Вадим Лоскутов, сын о. Матвея, так или иначе высказывает убеждения Леонова и середины 1930-х годов – времени наибольшей веры писателя в советский проект, и более поздние, 1960-х, 1970-х годов его взгляды: когда, после всех передряг и мук Леонов спокойно смог обдумать произошедший в стране гигантский социальный эксперимент.

В мрачном мире романа-наваждения «Пирамида» Вадим пытается выступать адвокатом русского извода социализма – при всех жутких издержках реализации утопии. И тут уже никакой иронии места нет.

Чьи как не леоновские речи произносит Вадим в одной из ключевых романных сцен – в беседе с родителями накануне ареста. Он говорит:

«Происходящий в таком объеме процесс переплава требует собственных температур, порою немыслимых для обыкновенного человеческого вещества. Немудрено, что так часто погорают и самые кочегары! Но печку надо хорошо разогреть, прежде чем сунуть туда всю планету. Никого не убеждаю ликовать по поводу причиняемой боли, зато не отрекаюсь я и от предназначенной лично мне…»

И терзания Вадима о том, что при всей его вере и страстности он «все равно лишний в эпохе попутчик», – тоже созвучны тому, что испытывал Леонов, когда громили его «Скутаревского» и «Дорогу на Океан».

Важен сюжет, связанный с написанием Вадимом Лоскутовым романа о древнеегипетском фараоне – этой книгой он желал иносказательно предупредить вождя Страны Советов о неизбежном развенчании его культа. Сюжет этот также является созвучным тем зашифрованным диалогам со Сталиным, что вел в «Дороге на Океан» сам Леонов.

Неслучайно знакомые Лоскутова в шутку называют его за подобные сочинения «расторопным самоубийцей» – то есть человеком, поднимающим такие темы, которые трогать бы не стоило, и зачем-то подающим знаки вождю, имеющему все основания адекватным образом оценить дерзость. Кажется, в иные дни, сочиняя не только «Дорогу на Океан», но и, скажем, «Метель», Леонов мог и сам с мрачным юморком так себя назвать: «расторопным самоубийцей».

«…По неписаным законам того времени Лоскутов Вадим вполне заслужил постигшие его беды, – пишет Леонов в „Пирамиде“. – Да и его самого всё время работы над повестью не покидало гадкое чувство, словно бомбу носит в кармане, но хотя одно обнаружение ее, даже без взрыва, разнесло бы в клочья весь его мирок, уже не мог освободиться от овладевшего им образа».

Это ж тоже автопортрет! Тем более если вспомнить, как в письмах к Горькому Леонов говорил, как заболевает какой-то темой – и тема эта подчиняет себе всё его существо.

Лоскутов, добавим в завершение, по сюжету романа ушел из дома, оставив своего отца – человека, безусловно, чуждого новому времени. И этот сюжет нам тоже хорошо знаком…