Подельник эпохи: Леонид Леонов

В силу этого дух его становится всё слабее и слабее, всё более о. Матвей подвержен искусу, всё чаще свершает вещи, никак не соотносимые с его саном.

Книга начинается с того, что о. Матвей «из малодушной боязни разгневать хозяйку» не оказал посильную помощь многодетному, потерявшему всякие средства к существованию дьякону Аблаеву, принявшему решение за скромную мзду и обещание хоть какой-то работы прилюдно, в советском Дворце культуры, отречься от веры.

Более того, за день до аблаевского отречения, общаясь с дьяконом, о. Матвей в пустом храме открывает тому свою еретическую догадку о пришествии Христа. Согласно священнику, «оно действительно состоялось, сошествие с небес, во исполнение первородного греха… весь вопрос – чьего? Не потому ли, что вдоволь наглядевшись на горе людей, обусловленное их телесною природой, и порешился отец небесный предать палачам возлюбленного сына своего, чтобы испил чашу неведомого ему дотоле страдания нашего?»

Проще говоря, Христос не людские грехи искупал на распятии, но грех изначально виновного пред людьми Бога-Вседержителя!

Столь же еретично последнее напутствие о. Матвея дьякону о том, что «…сам Иисус будет стоять рядом с ним на помосте и совместно пригубит чашу горести его».

Разве ж устояло б в мире христианство, если б подобным образом рассуждали первохристиане, и вообще все те, что верили во Христа и под страхом смертной муки не отказались от Него?

Стоит вспомнить, как фактически изгнанный из собственного дома сыном Егором о. Матвей на прощание советует остающейся с детьми попадье: «За хозяйством, само собой, приглядывай да парнишку сразу-то в хомут не впрягай, надорвется без одышки, еще мальчик. <…> А пуще о Дунюшке разум кровью обливается: такая за нас с тобой сердечко свое в омут житейский кинет. Помнишь, как Сонечка у Достоевского, вместе читали, синим огоньком сгорала без единого попреку! Телом своим прегради ей скользкую дорожку. <…> На худой конец сама умертвися, прикинься, будто угорела, деток от себя облегчи. А Бога не бойся, он свой, войдет в твое положение, простит».

То есть это священник предлагает собственной жене свершить чудовищный грех – наложить на себя руки.

Апофеоза Матвеевы метанья достигают в дни его болезни. В горячке предстает ему гигантский исход народов, за которым наблюдает сошедший с фрески Христос.

И здесь, пишет Леонов, о. Матвей понимает, что в Христе не осталось ничего от пророка и сына Божьего, потому что он «вчистую роздал себя людям», «растворился в самой идее человеческой».

В видениях о. Матвея человечество уходит в неведомое, растворяется там, и Христос остается один… Один!

Сомнения о. Матвея развивает упомянутый выше режиссер Валентин Сорокин, который в беседе с Юлией Бамбаласки произносит спич о слабеющих богах.

«Привычные к бесплотной химии прообразов, – пересказывает автор слова Сорокина, – боги перестают предвидеть производные взбесившегося вещества, которое уже само начинает диктовать им идеи».

Надо сказать, что об отмирании богов Леонов устами своих персонажей заговорил далеко не впервые. Еще в юношеской поэме «Земля» Леонов пишет об «изстаревшемся Боге». В «Дороге на Океан» встречается пассаж о том, как большевик Курилов нашел книгу по истории религий и принялся читать ее: «Это был наиболее полный каталог богов, с указанием родословной, возраста и даты гибели каждого. Выяснялось, что агонии их длились столетиями. Можно было проследить, как медленно спадала с человека первородная шерсть, как пытался он охватить природу своими неумелыми руками, как трудно поднимался с четверенек будущий хозяин земли. Всё это были автопортреты давно исчезнувших народов. Боги были сделаны из страха, ненависти, лести и отчаянья; материал определял лицо бога».

В «Русском лесе» сама Библия упомянута в контексте отмирания человеческой души: Вихров навещает своего учителя Тулякова и видит в его квартире, что «вместо сигарного ящика на громадном, с Дворцовую площадь, столе уже выстроилась для генерального наступления фаланга аптекарских пузырьков, а на ближнем краю, откуда раньше свисали яростно исчерканные рукописи, теперь, судя по корешкам, поселились те утешительные книги, что проникают в подобные квартиры с черного хода, незадолго до гробовщика, – библия, траволечебники и нечто шарлатанское о звездах – с энциклопедией тибетских знахарей, Жуд Ши, во главе».

Точку в непрестанных, из книги в книги кочующих сомнениях ставит в «Пирамиде» Шатаницкий, заявляющий о. Матвею: «Извините, господа хорошие, уж некогда да и некого просить в небе о заступничестве, поелику Его и не было никогда на свете…»

А раз Бога нет, или он ослаб, изстарелся и сник – то и человечество ждет гибель.

Одна из самых пронзительных сцен в романе – путешествие Дуни в будущее, где она видит ничтожных, немногим выше травы потомков людей, почти уже потерявших разум и живущих стадом.