Риф

На него атмосфера праздника повлияла как-то сильнее, чем на нас, в него даже как будто буквально вселилось какое-то неистовое существо. Я видел в толпе его беспокойное, тревожное, вытянутое лицо, выпученные глаза. Свесившись через бортик металлической ограды, едва не падая, Грязев беспрерывно щелкал своим «Зенитом». Происходящее напоминало кадры какого-то знаменитого кинофестиваля: по обе стороны толпится сдерживаемый ограждениями народ, а по дорожке чинно движутся ВИП-персоны. Несколько фотографов и телевизионщиков стояли возле дорожки за оградой; судя по табличкам на груди, это были аккредитованные журналисты. И вдруг я заметил, что Грязев со своим «Зенитом» на шее очутился рядом с этими журналистами. Он что же, перелез через ограду? Лицо Грязева озаряла тревожная радость причастности к чему-то космически важному. Подламывая ноги, он резко падал то на одно колено, то на другое, почти ложился на землю, но вдруг вскакивал, отпрыгивал, менял позицию, вытягивая перед собой «Зенит», и снимал, снимал, снимал… Фотографы с возрастающим недоумением, а вскоре и с враждебностью поглядывали на него. Но Грязев неистово бросался под ноги идущим, и щелкал, щелкал. Казалось, он сошел с ума. Толстый священник в длинной черной рясе споткнулся о Грязева, полетел вперед и упал бы, если бы его не подхватили.

Возле Грязева сразу после этого возникли двое мужчин в одинаковых темных костюмах и отвели его в сторону. Я видел, как у него проверяют документы, как открыли фотоаппарат и вытащили пленку. Лицо Грязева стало робким, тревожным. Таким лицо было у моего друга Пани, когда нас за школой поймали старшеклассники-хулиганы, а мне удалось вырваться, я отбежал и смотрел со стороны, как Паню о чем-то допрашивают, а потом отбирают мелочь. Наконец высокий мужчина в костюме вытащил рацию, но видимо передумал, покривил лицо и спрятал рацию в карман пиджака. Он развернул Грязева спиной к себе, приподнял его за воротник и повел, точно нашкодившее животное, — при этом Грязев, почти отрываясь от поверхности земли, дергал руками и ногами. Держа Грязева одной рукой, человек в костюме отодвинул заграждение и несильно толкнул его в спину — Грязев влетел в толпу.

В той раскаленной от июньской жары Москве мы провели еще несколько дней. И я снова не помнил Грязева, а помнил только себя, друзей, наши прогулки по Арбату, походы в Пушкинский музей и в Третьяковку, попытки попасть на концерт какой-то западной рок группы. А однажды — это случилось уже через пять лет после поездки в Москву — ко мне домой пришел Матвей. Поболтали о том, о сем, о том, как продаются его работы, как мои дизайнерские успехи, и в конце он сказал:

— Грязева помнишь?

— Конечно, кто ж его не помнит.

— Он пропал.

— Как пропал?

— Так, пропал. Недавно я его мать встретил, у него ж отец умер, и он с матерью живет, так она говорит, что Грязев пропал. Уже два месяца, говорит, как его нет. Ни записки, ничего, просто ушел из дома и все.

— Н-да… — кивнул я.

Мы еще о чем-то говорили. Кажется, о том, что Грязев всегда был немного, что ли, не в себе. Вроде он аутизмом болел в детстве. Как и его отец. Ну да, видимо это наследственное.

А потом — через несколько дней — Матвей мне позвонил:

— Слушай, Грязев умер.

— Да ты что… Не может быть.

— Точно. Его нашли на каком-то чердаке старого дома, на окраине. Он там это… повесился.

— Вот это да… Ну вот это да-а-а…

— Ну, такие дела. И записку оставил на чердаке. Типа, что его никто не любил. Я мать его встретил — ты же знаешь, моя мастерская рядом с мастерской его отца. Она просила это… прийти помочь, вынести его из морга… ну там то, се… Говорит, что мы, вы, мол, друзья его, однокурсники.

— Подожди, так что же, больше некому? — сказал я.

— Что некому?

— Выносить.

— А, ну да… Не знаю, она говорит — да, некому…

— Два месяца прошло после его смерти?

— Два. Я узнавал, там тело в морге в таком мешке в таких случаях хранят. Ну, надо просто его вынести, вроде как…

Грязев — то, что от него осталось, слизкое, черное, — в мешке. И этот мешок надо выносить. Картинка возникла передо мной и не хотела гаснуть.

— Подожди, — сказал я с каким-то неприятным самому себе тихим возмущением, — но ведь быть не может, чтобы никого из родственников или знакомых у них в семье не было, чтобы вынести!

— Ну да, — вздохнул Матвей, — я тоже так думаю. Но она сказала, что никого вроде…

Он замолчал. И я молчал.

Я чувствовал, что он не настаивает. Да и вокруг никто, в общем, не настаивал. Весь мир тоже. Я мог пойти и лечь в постель, накрыться одеялом и заснуть. Никто бы не настоял. Да?

— Слушай, Жень. Честно говоря, мне очень не хочется идти, — сказал я. — Как-то я не люблю, знаешь… похороны.

Я был бы согласен, если бы я умер, то чтобы никого не заставляли там… меня выносить.

— Я тоже. Я понимаю, Сереж…

— Не может такого быть, чтобы прямо уж некому было выносить!

— Да, наверное. Ладно, Серый. Я узнаю и, если что, перезвоню. Может и я не пойду. Ну давай.

— Давай, Жень.