Синие дали

Я оглянулся и не поверил своим глазам. Лед на разливе, еще совсем недавно отливавший голубизной, стал действительно совсем зеленым.

— А ведь был голубой! — вспомнил я.

— Был, — согласился Петр и пошел к развесистой елке.

Пока он рубил лапник для шалаша, я смотрел на разлив, стараясь понять, чем может быть вызвано такое изменение красок, и наконец понял. Луна опустилась почти над самым лесом, ее окутало туманом. На востоке уже отчетливо проглядывалась румяная заря. И от этого все краски изменились. Лес был черным — стал сизым. Иней на кустах порозовел, а небо, с его миллионами звезд, потускнело и опустилось на землю совсем низко.

Когда я все это понял, мне стало смешно и обидно, и я еще раз подумал о том, что ничего не надо разгадывать, что обязательно после этого во всем разочаруешься, и вспомнил детей, которые все абсолютно принимают на веру, и, очевидно, поэтому мир для них кажется гораздо более интересным, чем нам.

— Этак опоздаем мы с шалашами, — услыхал я вдруг голос Петра. — Нож у тебя есть?

— Есть.

— Руби лапник.

Я последний раз взглянул на разлив и пошел к елке, возле которой орудовал Митрюня.

Строить большие, удобные шалаши мы не намеревались. Во-первых, они могли бы отпугнуть птиц, во-вторых, времени у нас было уже в обрез, а таскать еловые ветви приходилось издалека. Поэтому мы соорудили для себя что-то вроде небольших засидок и затаились в них, ожидая вылета токовиков.

Нам повезло. Не прошло и четверти часа, как в воздухе послышался глуховатый посвист крыльев и в центре между нашими засидками опустился большой черный петух. На земле он тотчас же спрятался в борозде и притих.

Надо сказать, что близкое присутствие дичи всегда очень волнительно для охотника. Но если знаешь наверняка, что дичь где-то рядом, и ее не видишь, волнение становится просто невыносимым. Все время кажется, что птица вот-вот улетит, или попадет под выстрел твоему соседу, или с ней произойдет что-то еще другое, но такое, после чего ты уже обязательно упустишь ее. И тогда ты начинаешь изо всех сил таращить глаза, всматриваясь в предутренние сумерки и силясь во что бы то ни стало разглядеть хоть какой-нибудь признак затаившейся дичины. И бывает так, что эти труды вознаграждаются, что там впереди, куда устремлен твой взор, вдруг что-то шевельнется, как-то обозначит себя, и тогда с плеч у тебя сваливается огромная ноша. Но бывает, что все эти старания не приводят абсолютно ни к чему. И сколько ты не насилуй свое зрение, свой слух, ничего ты так и не увидишь и не услышишь.

Так точно получилось и на этот раз. Я вроде бы что-то и видел и не мог разобраться, то ли это ком земли, то ли тетерев. А он, очевидно, испугавшись появления наших шалашей, затаился, словно пропал вовсе.

Сколько прошло времени в таком напряженном высматривании, я не заметил, только вдруг немного правее того места, на которое я смотрел, вверх взметнулось что-то темное, послышались частые удары крыльев, и опять все стихло.

«Улетел-таки, стервец!» — перво-наперво подумал я.

Но тетерев дал о себе знать снова.

«Чу-ффы!» — раздалось над полем.

«Чу-ффы!» — и опять короткий взлет, стук крыльев и снова: «Чу-ффы!»

И так продолжалось до тех пор, пока над лесом не взошло солнце. И тогда, может быть, в знак приветствия наступающего утра тетерев затоковал.

Есть что-то самозабвенное, неистовое в страстном бормотании токовика. Ни на один лесной звук не похожа эта песня. Так, разве если уж дашь волю разыгравшейся фантазии, то услышишь в ней что-то похожее на переливы ручья. Нет в ней ни чириканья, ни посвиста, ни клекота, нет ни рулад, ни колен, а одно сплошное монотонное бульканье. Причем, чем дольше токует тетерев, тем четче оно слышится.

Тетерев — не глухарь, он токует очень чутко, слышит и видит все, что делается вокруг. Я побоялся его спугнуть и перестал ворочаться в своей засидке. Решил терпеливо ждать.

Показался токовик неожиданно. Оборвал песню, и я увидел, как над бороздой расцвел белоснежный цветок. Это тетерев, повернувшись ко мне спиной, показал свое ослепительное подхвостье. Скоро белый цветок так же неожиданно исчез. А на его месте появилась черная, как антрацит, головка птицы с красными кровяными бровями. Головка повернулась вправо, влево и пропала, а в следующий момент я увидел всю птицу целиком. Тетерев выскочил из своего укрытия и, вытянув шею и распустив по земле крылья, обежал небольшой круг. Он был очень красив и очень важен в своем свадебном наряде. Когда он токовал, он так раздувал шею, что она делалась почти в два раза толще.