Созерцатель. Повести и приТчуды

— Левую немного подворачивай вовнутрь, — советовал Дювалье. — Смелее, Винт, ты же прирожденный артист! А сейчас ты жертва полиомиелита. Тебе неудобно и стыдно своего уродства, стыдно за общество. Потому что все болезни — социального происхождения. Лицо! Такие лица нищие не носят. Ишь ты, интеллектуал хренов! Лицу следует быть скорбным и трогающим. Скорби, Винт, скорби от собственного несовершенства. Ты же социально унижен и социально оскорблен. Так! Вот теперь немного убедительнее. Теперь посмотри вбок и вверх. Не влезай в глаза дающего, смотри в сторону. Людям стыдно подавать милостыню. Милосердие всегда стыдно. Если клиент колеблется, не напрягай его своим нытьем. Он подаст в другой раз и другому. Еще пройдись. Отрабатывай походку. Она должна быть одновременно плавной и дискретной. Плавность — в векторе твоего движения, а дискретность в твоих попытках перейти из одной фазы движения в другую. Выражение лица должно противоречить высказыванию тела. Ты телом своим должен говорить всем, что с каждым из них может случиться такое, и еще худшее. А лицо твое должно напоминать, что лишь милосердие избавляет от ударов судьбы...

Винт ковылял от двери и обратно. Улыбался. Ему почему-то нравилось предстоящее поприще. Прожив жизнь неудачником нищей державы, он всегда ощущал людей, как несчастных родственников, жалел их и теперь, готовясь себя предать людской жалости, казалось, возвращал долги.

— Трудно? — спрашивал Арбуз. — Ничего, пару дней походишь кривоногий, потом привыкнешь. В воскресенье пойдем на рейс. Три часа туда и три обратно. Если постараешься, червонец наберешь. На меня не смотри и не оглядывайся, я стану наблюдать со стороны. Смотреть, где ты проколешься. Потом подшлифуем технику. Как у него с документами? — Арбуз посмотрел на Дювалье. Тот вышел, вернулся с паспортом и пенсионной книжкой.

— Похож, — Арбуз переводил взгляд с фотографии на Винта, полистал. — Теперь ты Суворов Александр Васильевич... так... может, его надо было сделать Кутузовым?

— Нет, — сказал Дювалье, — для Кутузова он жидковат.

— Так... родился... запомни место своего рождения... выдан... пенсионная книжка... вторая группа инвалидности... нерабочая... Поздравляю, Александр Васильевич, держи свои ксивы. Думаю, ты не станешь требовать пенсию от соцстраха. Молодец, ты и без этого напуган. Не надейся на доброту государства. — Арбуз смотрел, как Винт, сидя на матрасе, отстегивает амуницию. — Всегда рассчитывай только на себя. Документы не суй кому не попадя, понял? Молодец.

Дювалье перетащил свою постель в комнату Винта, потому что Арбуз, разделявший жилище с Дювалье, страшно храпел во сне и тяжело ворочался.

— А ты не храпишь? — спросил Дювалье.

— Я вздыхаю во сне и плачу, потому что скоро умру.

— Откуда ты знаешь, — равнодушно удивился Дювалье. — Болезнь твоя может уйти, как и пришла. Незаметно. Если ты забудешь о ней. Несчастье — как любовь: когда мы забываем о нем, она забывает о нас.

— Умру, — радостно признал Винт, — даже если болезнь уйдет. Я стал задумываться о жизни. Это не к добру.

— Зря ты, — Дювалье положил матрас в угол, сел. — Про жизнь думать совсем не больно. Весело думать про жизнь. Я про себя всю жизнь решил. Теперь она меня как будто не касается. Я никому не должен. Мне никто не должен. Никто никому ничего никогда не должен. Все мы свободны от долгов и от будущего.

— Я устал от скуки жизни, — жалостливо произнес Винт. — У меня когда-то была профессия. Не помню, какая, но помню, что нужная. Но никому не нужная, если я забыл. Была любовь...

— Врешь, не было у тебя любви.

— Была, верно. Рыжая длинноволосая девчонка, храбрая и бесшабашная. Мы с ней гуляли в васильковом поле.

— А про это точно врешь: все васильковые поля давным-давно отравлены мелиорацией.

— Нет, — Винт улыбался радостно, — одно осталось, то самое, где мы с ней гуляли и надеялись на жизнь. Думаю, перед смертью побываю на этом поле. Может, и эта рыженькая там, ждет меня. Я ей песенку спою, а потом уйду, свободный.

Каждый вечер Принцесса запирала дверь своей комнаты, куда никто из жильцов не имел права вторгнуться, включала музыку и ходила по комнате. Она открывала окно, чтобы входил вечерний воздух, к ночи немного очищающийся от вонючих отравляющих газов, какими город отравлял своих жителей в течение дня, и ходила по комнате десять тысяч шагов, это полезно для здоровья, которое полезно всем, даже если неизвестно, зачем.

Иногда она останавливалась, когда течение мысли прерывалось, прислушивалась к музыке, которая что-то напоминала, чего не может быть и никогда не было.