Суд скорый... И жизнью, и смертью

Словно сквозь сон пробивается к сознанию председателя голос, которому молодой прокурор, еще не уставший от своей должности, старается придать грозное металлическое звучание:

— Были ли вы, обвиняемый Якутов, девятого декабря тысяча девятьсот пятого года избраны председателем так называемого преступного Совета рабочих депутатов в Уфе?

Молчание.

— Кто вместе с вами участвовал в Харьковской экспроприации?

Молчание.

— Произносили ли вы, Иван Якутов, речи, призывающие к свержению его императорского величества, государя Николая Александровича?

Молчание. Только раз и другой нервно звякнули наручники.

— Отвечайте!

— Да, произносил! Произносил! Потому что невозможно терпеть, потому что в тысячи глоток пьете нашу рабочую кровь!

— Отвечайте на вопросы только: «да» и «нет», Иван Якутов!

Иван Илларионович недовольно взглянул на прокурора. Какая бестактность: ведь знает, что и его, Ивана Илларионовича, и его внука тоже зовут Иванами, как этого преступника, — неужели нельзя обращаться к подсудимому только по фамилии, неужели не догадывается, что Ивана Илларионовича коробит упоминание имени Якутова?

Вспомнилась речь прокурора, когда судили преступников с броненосца «Георгий Победоносец». Речь жестокая и беспощадная, требовавшая смертной казни для большинства заговорщиков. Вспоминалась стриженная под машинку голова сына за барьером скамьи подсудимых. Такой же вот, как здесь, холодный блеск шашек…

Тогда Иван Илларионович сидел в зале, среди немногих допущенных, в продолжение всего процесса физически ощущая на своем лице ненавидящий взгляд сына.

После приговора и перед отправкой в Сибирь сын не захотел его видеть, не захотел принять от него помощи. Даже пытался писать куда-то ходатайства, чтобы отнять у Ивана Илларионовича четырехлетнего Ванюшку, хотя прекрасно знал, что для старика этот ясноглазый смышленый мальчишка — самая большая радость в жизни.

Суд над Иваном Якутовым и его товарищами подходил к концу. Уже допрошены Алексей Олезов и Иван Воронин, — вина этих значительно меньше. Прочитаны все материалы, обличающие преступников. Ивану Илларионовичу осталось недолго томиться в этой гнусной каменной берлоге, где стоит многолетний отвратительный запах влажного камня, человеческого пота и карболки, которой дезинфицируют места общего пользования.

Скоро — дом, хотя здесь, в Уфе, он не так уютен, как петербургская квартира Ивана Илларионовича. Там он прожил всю свою жизнь — с самого рождения, а позднее стояли гробы матери и отца, там каждый уголок, каждая щель таили дорогое, радостное или горестное воспоминание…

Все пришлось оставить, покинуть после осуждения сына, после того как жандармы увезли его в неведомую каторжную сторону.

Ивану Илларионовичу, конечно, удалось бы узнать, куда именно «угнали» сына, но он побоялся любопытствовать, — такая попытка могла быть расценена, как проявление сочувствия к государственному преступнику, замышлявшему против престола и жизни государя.

Если бы Иван Илларионович был один на земле, может быть, он и нашел бы в себе мужество бросить все, выйти в отставку, затвориться в четырех стенах и жить отшельником — благо жить-то осталось не так уж много. Но он не имел права на такой поступок — у него оставались обязанности перед дочерьми: они заклинали отца не портить, не ломать им жизнь, вычеркнуть осужденного Аркадия из своей памяти.

На руках у Ивана Илларионовича оставался четырехлетний Ванюшка — последний продолжатель старинного дворянского рода. И только ради внука Иван Илларионович принял назначение в Уфу, принял эту «ссылку», как он мысленно называл свою вынужденную поездку из столицы в нищий, инородческий, проклятый город.

Соглашаясь, он, правда, не думал, что и здесь окажется вынужденным осуждать на смерть таких вот Якутовых. Но судить их надо, необходимо, и судить сурово, беспощадно, иначе ему, Ивану Илларионовичу, не простят того, что замышлял Аркадий, единственный в его роду, поднявший руку на существующий строй, на самодержца…

И,все-таки — нелепо, противоестественно! почему-то хотелось спасти Ивану Якутову жизнь, если бы тот здесь, на суде, раскаялся в. делах, которые творил, если бы ползал на коленях, вымаливал себе каторжную долю, если бы согласился выдать соучастников, еще оставшихся. на воле и не смирившихся, не сложивших оружия. Наивные! Разве можно сокрушить самодельными пиками и кинжалами престол Романовых, которые через шесть лет будут праздновать трехсотлетие своего царствования на Руси.

Иван Илларионович встал, несколько долгих минут смотрел в лицо Якутова.

— Так что же, Якутов? — раздумчиво сказал он. — Мы охотно допускаем, что вы — только слепое орудие в чьих-то руках.

Но нет, и этот, как сын Аркадий, не хочет милостыни, которую ему протягивают. Что, ну, что ему мешает? Неужели его не пугает казнь, небытие, тьма?

Иван Илларионович давно не верил в бога, хотя никому о том не говорил и по привычке исполнял обязательные церковные обряды. В Петербурге исправно ходил вместе с семьей в собор, с неторопливым достоинством осенял крестом лоб.