Том 1. Тихие зори

Вячеслав Иванов, прочитав «Аграфену», тотчас пригласил гостившего в Петербурге автора к себе. Началось спокойное и благожелательное «учительство». «Тут и почувствовалось, – рассказывал Зайцев, – насколько предан этот человек литературе, как он ею действительно живет, какая бездна у него понимания и вкуса. Я был молод, но не гимназист, а уже довольно известный писатель, но чувствовал себя в этот вечер почти гимназистом. Не таким, однако, кому инспектор долдонит что-то начальственное, а как младший в руках благожелательного, много знающего, но не заискивающего и не боящегося говорить правду старшего. Трудно вспоминать больше чем через полвека, что именно он говорил, но вот это впечатление благожелательного наставничества, не обидного, сочувственного и не дифирамбического, видящего и свет и тени, так и осталось в душе». Впоследствии, готовя «Аграфену» для переиздания в белградском однотомнике «Избранные рассказы» (1929), Зайцев внес в нее существенные исправления. Не под влиянием ли той далекой встречи в «Башне» В. Иванова?

Необычная по замыслу и художественному исполнению повесть первоначально вызвала в печати «и бурные похвалы, и бурную брань». Но победило мнение, что «повесть „Аграфена“ все-таки остается обаятельно прекрасной по своей форме, своим тихим, спокойным, надземным тоном». В ней есть «подлинное мистическое настроение, важное и серьезное, столь понятное и родное для темной крестьянской души» (М. Морозов)[11]. «В грустную историю Аграфены автор как бы вдохнул частицу мировой жизни. Повесть словно раскрывает перед читателем книгу бытия, дает возможность ощутить стихию жизни, вспомнить, а может быть, и увидеть в новом свете собственные переживания»; «это вдохновенная поэма – симфония на тему о человеческой жизни, написанная так свободно, что кажется импровизацией» (Е. Колтоновская)[12].

Остановила читательское внимание и большая новелла (скорее, повесть) «Спокойствие», которой завершался второй сборник (1909). «Философия рассказа – спокойствие, просветленный оптимизм, еще более законченный, чем в „Аграфене“, – справедливо утверждает Е. Колтоновская. – Это рассказ о рыцарской любви, о слабых и тоскующих людях, об одиночестве, от которого страдают даже дети. „Я люблю болеть“, – неожиданно признается отцу умирающий ребенок. „Почему же любишь болеть?“ – Женя взглянул стыдливо. – „Подойди сюда“. – „Ну?“ – Он придвинул его к себе, потом тихо шепнул: „Ты со мной больше бываешь“».

Главный вывод «Спокойствия» оптимистичен: верить в жизнь, где «все мы, родные любовью, соединены нерасторжимо». «Ты думаешь, легко жить? – спрашивает один из героев. И сам же отвечает: – Нет, милый, не думаю, и не надо, чтоб легко было. Кто мы такие? Люди. „Светочи“. И нам дано не тушить себя, пока нас не потушат. Драмы есть, ужасы – да; но живем мы во имя прекрасного; коли так, нечего на попятный». «Чем горше, круче, тем больше он должен жить… человек». «Поэмой Жизни, полной гармонии и музыки», назвали современники этот действительно один из лучших рассказов Зайцева.

В «Спокойствии» многие эпизоды происходят в Италии, в которой Зайцев впервые побывал еще в 1904 году и которая с той поры вошла в его жизнь «голубым своим ликом», оказалась для него «замечательным вдохновителем». Ей посвятит он сотни восторженных страниц, она же подвигнет его на неслыханной сложности труд, который скрасит ему самые трудные годы, наполнит их счастьем творчества – он увлеченно примется за перевод дантовской «Божественной Комедии». Италия обогреет, приютит, ободрит героев первого романа Зайцева «Дальний край» (1912). Этой гостеприимной стране посвятит он также одну из лучших книг о своих земных странствиях – «Италия» (1923).

* * *

Образ мира, создаваемый Зайцевым в рассказах и повестях, романах и пьесах, поэтичен, возвышен. И, кроме того, он полон добра, простых человеческих радостей, любви. Даже в печалях, даже в мгновения смертные он, этот мир, светел и ободряющ. Вот откуда та солнечная сила (солнце для него всегда Бог, источник поклонения), так завораживающе действующая на всех читающих его поэмы в прозе. Если, например, у Ф. Сологуба солнце – злой дракон, змей-искуситель, пробуждающий в человеке темные силы зла, то у Зайцева солнце – источник восторга. «Чудесно растопить души в свете», – мечтает герой новеллы «Миф». Во всем предреволюционном творчестве писателя ясно прослеживается стремление к торжеству оптимистического – солнечного – начала, к победе светлого над темным, жизни над смертью. Здесь он категорически не приемлет прямолинейных отрицателей жизни, все более множившихся и обретавших популярность в эти годы: они переходили из книги в книгу даже у крупных мастеров – его современников.