Том 12. Преображение России

— На войне к подобным ужасам люди привыкают. Я была на фронте в Галиции сестрой милосердия. После Февральской революции там солдаты уже вышли из дисциплины, так и в нашем полку то же было. Командир полка наш и все офицеры, кто не был убит, бежали в кавалерийскую часть, — это не так далеко было, и вот оттуда с эскадроном гусар примчался генерал один, его фамилия была Ревашов. С эскадроном, — человек семьдесят всего, — а тут целый все-таки полк, и у всех солдат заряжены винтовки. Может быть, он пьян был, этот Ревашов, только стал он на своем коне перед солдатами и начал: «Негодяи! Предатели родины! Бунтовать вздумали? На фронте — и бунтовать? Немедля выдать зачинщиков». А солдаты как закричат: «Все мы зачинщики!» Да к нему. И что же эскадрон этот его? Только его и видели, — пустился с места в карьер, а генерала с лошади стащили и буквально всего искололи штыками. Я его раньше знала, этого Ревашова, когда он еще полковником был, и мне вовсе не было его жалко, сам виноват: усмирять примчался, защитник родины, — закончила она презрительно.

Никто ничего не сказал на слова Елены Ивановны, только брат ее заметил, наливая себе белого муската:

— Когда я жил в Крыму, я не пил крымского вина, — я был еще слишком молод для этого, но как крепко сидит в нас не то, чтобы чувство Родины, — Родина наша слишком велика, — а чувство родных мест, где прошло наше детство: увижу на бутылке вина «Массандра» — и так меня и тянет к этой бутылке!

— А если бы на бутылке стояла «Сарепта»? — лукаво спросил Леня.

— Если бы «Сарепта», — улыбнулся ему Худолей, — то пить я ее, положим, не стал бы. Но об этой Сарепте, поскольку я уже начал рассказывать, если разрешите благосклонно, то я так и быть — закончу. Наших имен этот зверь даже и не спросил, а только когда подошел к умывальнику смывать с лица и френча братнину кровь, крикнул конвойным: «Этих вывести и расстрелять!» Нас и вывели… из домишка на улицу, но тут у конвойных возник вопрос, куда именно надо «вывести», чтоб расстрелять. Старший конвойный решил, что вывести надо за последнюю хату. Не на улице же расстреливать сразу трех, — тревогу поднимать. Ведь люди после боя с нами до сна дорвались и спят во все лопатки, а откроют конвойные стрельбу по нас, придется им вскочить и за винтовки хвататься: не красные ли опять наступают, чтобы их выбить? Одним словом, нас повели за город, а утро еще раннее, чуть серенькое. И тут местность была какая-то неровная, притом же кусты, лозняк, что ли, какой, но стенки, увы, сами понимаете, никакой не было, куда нам стать, чтобы по всем правилам варварского искусства; и чуть только старший конвойный нам скомандовал: «Вперед, вон до того кустика, шагом марш!» — мы и пошли себе, да на ходу переглянулись, да и, конечно, бросились со всех своих ног в разные стороны, а по нас конвойные открыли пальбу, как по крупной дичи. Вот тут я и начал, как заяц, петлять по кустам, и не знаю уж, удалось ли уйти двум моим товарищам, не видел уж я их больше, сам же я доплелся до ближайшего поста своих: ведь далеко наши не уходили и действительно в тот же день пошли вновь на эту самую Сарепту и выбили беляков. После того-то, — это уж к вечеру было, — мне и сказали, что я поседел. Вот так-то оно и случилось.

3

— Очень заметно сократилось население России после гражданской войны, — говорил неторопливо и вдумчиво Матийцев. — Ведь гражданская война прошла в сопровождении сыпняка, испанки и закончилась голодом. От голода города опустели. Я не знаю точно, сколько людей из России бежало, но много ведь, очень много.

— Не знаю, как у вас, а у меня от гражданской войны осталось такое впечатление: месть! — глядя только на Матийцева и медленно связывая слова, как бы в тон ему, заговорил вновь Худолей. — Месть, дошедшая до помешательства, месть всеобщая. Точно как бы каждый каждому стал кровник, как это принято было на Кавказе у горцев. Только там родовая месть, а во время гражданской войны — классовая, класс против класса шел, а это уж куда больше, чем род. Вот и выходило так, например, у белых: один белый офицер, сын генерала, расстрелянного нашим отрядом, дал клятву расстрелять пятьсот человек наших. Пятьсот, — вы подумайте, я ведь это привожу как факт, взятый из показаний военных преступников, — изверг этот вел своим расстрелянным точный счет. А когда расстрелял пятисотого, то и сам застрелился: исполнил долг, завещанный самому себе!