Том 2. Семнадцать левых сапог

Однажды в палату вошла нянечка и протянула мне письмо. По чувству тяжести, неловкости и какой-то дикой, звериной радости, радости вопреки моему сердцу и рассудку, еще не взяв письмо, я уже знала, что оно от тебя. И не ошиблась. И снова, стоило мне развернуть эти белые листки, где в красивых синих буквах была твоя воля, твое желание, твой ум, я стала бессильна, и вся моя борьба с собой и желание забыть тебя показались мне кукольной игрой. Все было по-прежнему. Нет, не по-прежнему: если бы было можно, я бы поползла к тебе, не пошла, а именно поползла – такое у меня было чувство. Ползла бы тысячи километров, только бы увидеть тебя, услышать твой голос, увидеть твои руки, глаза…

Позже приехала Татьяна Сергеевна. Я уже тогда начала вставать с постели. Она приехала неожиданно, так же, как мама, приехала, чтобы увезти меня домой. Так вы с ней решили без меня.

– Лиза, ты получаешь от Алеши письма? Вот уже четыре месяца я о нем ничего не знаю, – это были первые ее слова.

Вместо ответа я заплакала. Она очень испугалась.

– Нет! Нет! Алеша жив, я его видела! – заторопилась я и рассказала все о нем и о нашей встрече, только о письме у меня не хватило духу рассказать. Татьяна Сергеевна повеселела, хотя что значило, что четыре месяца назад я видела его и он был жив и здоров. И все-таки это как-то успокаивало нас обеих. Еще до приезда Татьяны Сергеевны я узнала потрясшую меня глубоко новость – я буду матерью, у меня скоро будет мой и Алешин ребенок.

Я была очень рада видеть Татьяну Сергеевну, да и она тоже не меньше меня радовалась. Я никак не решалась сказать ей о предстоящем событии. А когда сказала, Татьяна Сергеевна заплакала громко, радостно, неудержимо. Мы улыбались друг другу и ревели. Мое сообщение придало Татьяне Сергеевне сил, молодости и веселья, она на глазах преобразилась – стала самоуверенней и в то же время проще и роднее.

Но все было совсем не так просто, как мне тогда казалось. И ребенок, даже очень любимый ребенок, не властен был над миром чувств – это разные государства со своими границами и своими законами.

С большим трудом мы добрались домой. Нас никто не встречал. Оставив вещи в камере хранения, мы поднялись с Татьяной Сергеевной в город… Каким он мне показался маленьким, тихим и обшарпанным, грязным и каким-то пришибленным! Да, да, именно пришибленным. В моих грезах он был совсем другим: весь в голубом свете луны, в цветущих акациях, с неумолчным рокотом моря, заколдованный город моей любви, моей юности.

Татьяна Сергеевна пошла к себе домой, а я помчалась на свою квартиру в надежде: а вдруг там письмо от Алеши!

Меня почти год не было дома. На всем лежал отпечаток пустоты, отрешенности. Хотя в комнате и было чисто – мать строго, видно, за этим следила, – все-таки комната была какой-то чужой, ненужной, мертвой. Писем не было.

Я разделась. Я очень волновалась, и как-то сразу обо всем забыла, и стала готовиться к встрече с тобой… Сколько раз я укладывала волосы, какие только прически не делала!.. Наконец, я вышла из дому. Было уже темно. Город ночью показался мне снова тем моим городом, который я любила. По знакомым улицам я шла к тебе на свидание. Я как-то совсем забыла о том, что дома у вас, кроме тебя, есть Татьяна Сергеевна, ваша домработница и, наверное, какие-то гости – у вас постоянно толклись гости… Я не видела тебя год и теперь летела к тебе на крыльях и ничего не могла с собой поделать. И вот снова ваша лестница… И я поднимаюсь по ней, поднимаюсь, словно на небо. За дверью сонный, злой голос Татьяны Сергеевны спрашивает:

– Кто там?

– Это я, Лиза.

Татьяна Сергеевна открывает дверь, она в ночной сорочке, по всему видно, что я ее разбудила. Она с недоумением смотрит на меня, расфранченную, и спрашивает:

– Откуда ты так поздно?

– Поздно? Почему поздно? – спрашиваю я, растерявшись, и уже совершенно неуместно добавляю:

– Я пришла к вам в гости.

– Странно, – говорит Татьяна Сергеевна, – уже двенадцать часов ночи. Ну, заходи. Николай Артемович спит.

– Спит? Как спит?

– Так, устал и спит, мы ждали тебя к обеду. Спальня молчала. Ты сделал вид, что спишь.

Конечно, ты прикинулся спящим, я знаю. А тогда твое молчание испугало меня:

– Может, Николай Артемович болен, может, он потерял сознание?

– Да что ты, он спит, – рассмеялась Татьяна Сергеевна, и в голосе ее было нескрываемое торжество. Перестав смеяться и нарочито зевнув, она спросила:

– Разбудить его?

– Что? Нет! Нет! – заторопилась я. – До свидания!

На улице дул страшный ветер, в лицо швыряло колючей пылью, бумажками, жухлыми листьями. Я брела нарядная, с причудливой прической, в туфлях на высоких-высоких каблуках. Туфли мне жали ноги, очень жали, хорошо, что они жали, и можно было ни о чем другом не думать, как о том, что жмут туфли и больно от этого пальцам, что под ногами не дорога, а прямо раскаленные уголья.

* * *

Я так себя плохо чувствовала. Воздух был насыщен тысячью всяких запахов, от которых меня непрестанно мутило. После ряда формальностей в военкомате я снова стала работать сестрой в нашем госпитале.