Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Маг

В уединенном замке Перигора проводился эксперимент необычайнейшего характера, эксперимент, не лишенный определенных черт комедии. Отец идет на большие расходы и приглашает одного немецкого ученого, причем, совершенно сознательно, такого, который не понимает ни единого слова по-французски, и еще двух, менее ученых помощников, которым строжайше запрещено говорить с ребенком иначе, как только по-латыни. Первые слова и фразы, которые учит ребенок, — латинские. Изучение французского языка исключено из программы. Более того, чтобы общение с окружающими на французском, родном языке не повело к потере чистоты и совершенства его латинской дикции, вокруг маленького Мишеля образуется невидимый круг запрета. Если отец, мать или слуги хотят что-то сообщить ребенку, они должны вдолбить себе в голову полученные у педагога крохи латыни.

И вот в замке Монтень возникает действительно комедийная ситуация, когда из-за одного педагогического эксперимента все обитатели, родители, домочадцы и слуги должны учить латынь. Это приведет к смешным последствиям: отдельные слова и латинские имена по всей округе, по всем соседним деревням войдут в разговорный оборот.

И все же желаемый результат достигается с легкостью; будущий великий французский прозаик хотя в шесть лет и не может сказать ни одной фразы на родном языке, не имея книг, грамматики, без какого-либо принуждения, без розг и слез в совершенстве овладел чистым разговорным латинским языком. Язык древнего мира стал для него настолько праязыком, материнским языком, что на протяжении всей своей жизни он будет предпочитать латинские книги французским. И в мгновения страха, при внезапных вскриках с губ у него будут непроизвольно срываться не французские слова, а латинские. Не окажись Монтень в зрелом возрасте уже на спаде гуманизма, он, вероятно, как Эразм, писал бы свои произведения исключительно на возрожденном языке древней литературы и Франция потеряла бы своего замечательнейшего писателя.

Этот метод — научить сына без принуждения, без книг, как бы в игре — всего лишь элемент общего, хорошо продуманного плана — воспитать ребенка так, чтобы при этом он не испытывал никаких трудностей. В противоположность господствовавшей в то время жестокой методе образования, по которой в учеников палкой вколачивались закосневшие правила, ребенок должен развиваться и формироваться в соответствии со своими внутренними наклонностями. Гуманисты-советчики совершенно ясно объяснили заботливому отцу, что он должен «приохотить меня к науке и к исполнению долга, не насилуя моей воли и опираясь исключительно на мое собственное желание. Вообще ему советовали воспитать мою душу в кротости, предоставляя ей полную волю, без строгости и принуждения».

До какой степени в старом замке Перигора следовали рекомендациям педагогов, свидетельствует небольшая забавная запись в «Опытах». Вероятно, один из домашних учителей сказал, что «будто для нежного мозга ребенка вредно, когда его резко будят по утрам, вырывая насильственно и сразу из цепких объятий сна». И вот придумывается особый ритуал, назначение которого — предохранить нервы ребенка от самых малых волнений. Отныне Мишеля Монтеня ежедневно будит музыка. Флейтист или скрипач стоят возле постели и по знаку, данному учителем, звуками музыкального инструмента будят спящего ребенка. «Ни одного мгновения, — пишет Монтень, — я не оставался без обслуживания». Ни один королевский сын из дома Бурбонов, ни один отпрыск габсбургских императоров никогда не воспитывался с таким вниманием, как этот внук гастонского рыботорговца и еврейского маклера.

Такое сверх-индивидуализированное воспитание, ничего не запрещающее ребенку и дающее полную свободу развитию любым его наклонностям, таит в себе далеко не безопасные последствия. Ибо при этом у избалованного, никогда не встречающего сопротивления, незнающего, что такое дисциплина, ребенка, при следовании любой его прихоти может развиться какой-либо порок. И сам Монтень позже признается, что благодаря лишь счастливому стечению обстоятельств это снисходительное и щадящее воспитание обернулось для него удачей: «Если из меня и получилось что-нибудь стоящее, то мне бы хотелось сказать, что я в этом, пожалуй, неповинен, произошло это как-то само собой, случайно. Если бы я родился не предрасположенным к дисциплине, тогда, боюсь, мне пришлось бы весьма скверно».

Подобное воспитание сказалось на его характере, на формировании положительных и отрицательных его черт. С ними, с этими чертами, он прожил всю свою жизнь. С самого раннего детства в нем укоренилось упорное сопротивление следовать какому бы то ни было авторитету, подчиняться дисциплине, а также развилась известная атрофия воли. Эта детскость, это желание по возможности избегать всяческих трудностей, всего, требующего для преодоления каких-либо усилий, всего регулярного, обязательного, это стремление всегда следовать своей воле, своему настроению сохранились на всю жизнь.