Записки дивеевской послушницы

Тот день запомнился деду на всю жизнь. Но рассказывал дед о нем скупо и вскользь. И каждый раз почему-то от третьего лица, как будто его лично это не касалось. Вражеские войска как раз двинулись на Москву. Он с тремя однополчанами попал в кольцо. Бой шел спереди и сзади, справа и слева. И вот, совсем рядом, в соседнем окопе — немецкая речь, запах кофе. Такой ароматный, всепроникающий. Дед его потом ненавидел всю жизнь и звал почему-то кофей. И тут, о, это хуже чего бы то ни было, один из ребят, его однополчанин, поднял руки и пошел сдаваться в плен… Потом, много лет спустя, я случайно узнала об этом и стала деда расспрашивать, он же, на редкость внятно и даже чеканно, произнес: «Фамилии и имени его не помню. Слышишь, не помню его. Забыл!» Они с ребятами пробрались-таки к своим, и даже «языка» взяли по дороге. Но в штабе его ждала другая, не менее ужасная новость: погибла Надежда, та, которая была для него не только единственной надеждой в этой жизни, но и чем-то гораздо, гораздо большим. Она была его Верой во всепобеждающую Любовь. А еще в тот день в часть привезли фильм «Два товарища», и все ребята пошли его смотреть.

Мир раскололся на множество частей. На следующее утро передовые части, молясь и прощаясь, пошли в наступление. Всем выдали чистое белье. Молодые ребята одевались на свидание с одной дамой — смертью. В то, что можно выжить, защищая Москву, похоже, не верил никто.

— Мороз в Москве какой-то несерьезный, не то что на Севере, — говорили потом. — Такая мерзкая, мерзкая слякоть, валенки промокают, а немцы почему-то это морозом считали и дрожали от холода. А тут перед битвой такой ядреный морозец ударил, прямо как дома, когда промерзает полынья. Ну, как тут не воодушевиться?

Москва — это больше чем столица. Это мечта. Это сказка. Когда батальон лыжников шел на защиту Москвы, многие расстегнули гимнастерки, может, оттого, что в пути сделалось жарко, может, потому, что каждый хотел показать — что умереть за Москву для него честь. Потом ползли на животе, потом стреляли. Разговорились. Дед нагнулся за папиросой, ранило товарища.

— Ты это… брось меня. Не дотащишь, сам ростом метр с кепкой, — шептал здоровенный детина Ваня Довлатов, истекающий кровью.

— Не выпендривайся, лучше ноги вместе держи, чтобы тащить тебя сподручнее было-то.

Ваня выжил и всю жизнь благодарил деда.

Тогда дед в бою заработал орден Красной Звезды, когда немца отбросили от Москвы, как щенка от миски; там же получил тяжелую контузию, которая всю оставшуюся жизнь напоминала о себе.

— Самолеты гудят, летят с запасного аэродрома как пчелиный рой и по нашим, по передовым-то, бросают бомбы, впереди грохнет, приляжешь, грохот сзади. А нам надо вперед и только вперед, добирались перебежками. После каждой перебежки кого-нибудь не хватало. Бац — и накрыло меня землей, грязным снегом, чьими-то останками! Кто-то заметил и откопал меня. Я помню, как все синее в синем тумане, и будто я дома на Конде рыбу ловлю, а войны нет вовсе. И никогда-никогда не было. Потом был госпиталь в Москве, знакомство с москвичами, они говорили, чтобы приезжал к ним, когда закончится война и с куполов снимут мешки с песками.

А в один прекрасный день в госпиталь зашел сам Жуков! И с каждым, буквально с каждым поздоровался за руку!

— Все вокруг будто засияло, как в начале лета над рекой после радуги — все забыли, что у кого-то не хватает рук, ног, глаз… — вспоминал фронтовик, — стало казаться, что начинается новая хорошая жизнь.

Само собой разумеется, что после этой встречи дед удрал на фронт. Плохо слышал, чтобы ему что-то пояснить, надо было кричать, но потеря слуха не помешала бить врага. До Германии пешком дошел. Ваты не было, кусок скрученной марли в ухо вкладывал, чтобы не дай Бог не простудить или не засорить. Научился читать по губам. Постепенно слух стал к нему возвращаться и чувство юмора тоже. Под самым Киевом, например, когда переправлялись, на барже случайно уронили в реку ящик с боеприпасами; тут же, не сговариваясь, бойцы разделись и прыгнули в воду.

— Ты скажи спасибо, что боеприпасы уронили, и нам пришлось за ними нырять, — обратился дед к однополчанину-казаху, — ну, скажи, когда бы тебе еще выпала такая возможность умыться…

Он не понимал пословицы «Редкая птица долетит до середины Днепра», потому что ребята из его полка по два раза на дню Днепр переплывали. Европа ему запомнилась тем, что там много фруктов и женщины часто улыбаются, а в Сибири, дома, лица у всех, как правило, серьезные. Под Венгрией во время обхода нарвались на засаду. Успели убежать, вслед им бросили гранаты. Три дня петляли по чужим болотам на чужой земле, пока, наконец, не пробрались к своим, а начштаба послал домой похоронки…