Жизнь и судьба Федора Соймонова

Как обычно, Дарья встала раньше всех в доме. Разбудила служню, подняла детей, распорядилась по хозяйству — что заказать к обеду. Раздала уроки девкам и бабам, кому что шить, что вышивать. Сходила в людскую избу, откуда выгнала дворню убирать да чистить снег. Зашла на птичий двор и в хлев, велела при себе накормить скотину и прочую живность. Давала куски из своих рук, памятуя древнее поверье, что от сего действа и домашний скот и птица должны тучнеть и плодиться. Она же растолкала конюхов, спавших в повалуше при конюшне, велела готовить выезд. Знала, что муж собрался с утра во дворец и потому не придет сам, как водится, оглядеть стойла и денники, не прикажет вывести и поводить перед собою новых пристяжных, купленных на Прокопьев день у Артемия Петровича Волынского — большого доки по сей части.

Она, не присаживаясь, глядела, как муж крепко и не спеша жует поставленную снедь. А он ел основательно, как ест мужик перед дневной работой. И только когда, выпив водки, он с хрустом раскусил принесенный из погреба квашеный огурчик, не выдержала. Взяла надкушенный мужем темно-зеленый пупырчатый соленик, хрустко сгрызла.

— Аще соль обуяет, чим осолится? Что-то, мать, гляжу, тебя который день на солено тянет, а?

Она еще не решила, когда сказать об ожидаемом, и пока отшутилась:

— Да-к ведь и стара кобыла до соли лакома...

— Ну, гляди. — Он усмехнулся, бросил вороватый взгляд в сторону двери. — Тебе виднее... А то, может, подсолить пора пришла?..

— Да-к ведь ты, батюшка, уж подсолил-подсолил...

Оба засмеялись одним им ведомому смыслу сей немудрящей беседы. Федор налил себе еще чарку. Выпил, взял ломоть крупно нарезанной редьки и стал грызть, легко перемалывая куски желтоватыми крепкими зубами. Взгляд его остановился, уперся в окно, затянутое морозным узором, углы рта опустились.

Дарья погладила мужа по плечу.

— Полно, батюшка, Федор Иваныч, пошто закручинился? Не покойного ли государя императора, царствие ему небесное, Петра Алексеича, помянул?

— Нет, Дарьица, нет. Чего мертвых без времени тревожить. О том и у Екклесиаста говорено: «Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лутче, нежели мертвому льву». А древние латиняне, хотя и язычники, тому ж вторили: «Val piu un asino vivo che un dottore morto».

— А что сие по-нашему значит?

— Что живому и ослу паче мертваго профессора жити.

Дарья засмеялась. Улыбнулся и Федор. Надо признать, любил вице-адмирал речь свою ко времени украсить крылатой фразой, будь то из священного ли писания, из латинской ли премудрости. Не брезговал и перед женою ученость свою показать. И не было у него лучшей слушательницы, чем она...

— А скоро ли тебя ноне домой-то ждать?

— В коллегию мне ехать ни к чему. Сейчас в печатню, оттудова во дворец. Ежели на куртаг не останусь, к обеду буду. К вечеру сама не сбересся ли? Должон быть машкерад знатной...

Федор знал, жена не любила придворных праздников. Год назад государыня приказала, чтоб княгиня Щербатова привезла кого из знакомых дамских персон во дворец, показать песни да обычаи, что имеют старинное употребление во время святок. Хотела племянницу, ее высочество принцессу Анну Леопольдовну, подивить. Щербатова и собрала: Мельгунову да Гурьеву, Щепотеву, Грекову, Исупову и ей, Соймоновой, велела прийти.

Государыня изволила принять всех милостиво, говорила: «Боярыни, не примите за обиду, коли и племянница моя с вами тоже будет предлагать...» Дамы, учиня всеподданническое благодарение, начали песни петь, как в старину угодно бывало. Сперва подблюдные пели песни, после о хоронении золота и «Зайку». Посторонних никого, кроме придворных, не было. После песен почали дамы плясать... А Дарья-то Ивановна, недавно разрешившись от бремени, худо плясала. Государыня глядела на ее неумение и тешилась. А та — в слезы... Потом пошли сплетни по дворцу — зачем-де жен генеральских во дворец возили? Дошло до императрицы, что-де мужья тем недовольны. Она и изволила графу Головину сказать: «Уйми, мол, Соймонова, что они с Мельгуновым с ума сходят о том, что жены их у меня были...» Из такого пустого дела большая неприятность вышла. Лишь много времени спустя, докладывая об сем деле самому господину герцогу Бирону, дошел Федор до истинной причины затеянного. А пошло все то от жены Грекова Ивана, по той на него злобе, что он ее зятя лейтенанта Павлова по кригс-рехту осудил в матросы за обиды, кои чинил он обывателям, ходя к устью Оби-реки и возвратясь в Пустозерский острог. С тех пор Дарья Ивановна во дворец ни на какие торжества не хаживала. Да и он не настаивал.

Вот и теперь Федор заметил, как залегла у нее меж бровей морщинка.

— И чему празднуем, какому событию? Дворня с утра ровно шальная, все к погребу жмется.

— А ты отвори. Отвори, мать, не томи людей. Тяжкой войне конец, замирение с османами, нешто не праздник людям?..

— Так то ж осенью! Сколько ден и празднохождение и суесловие и пианство великое продолжалося, али ноне опять заново?..

— Ну, то дело царское. Указ сенатской тебе ведом, так и не жадобься...