Жизнь со смертью визави

Жизнь то ласкает, то калечит.
Как повелось — так и живёшь.
Но втайне ждёшь счастливой встречи,
её — единственную — ждешь.

Суровей Бог и злее дьявол
к тому, в ком эта боль живёт.
Но — ждёшь: ведь жизнь — игра без правил,
как повезёт, как повезёт…

Мне девятнадцать лет

Я в мир входил, как в храм. Молитв, а не сражений
искал. — Теперь не счесть ни ран, ни поражений.
И чтоб, шутя, одобрить этот свет,
я слишком стар, мне девятнадцать лет.

Я правду облекал словесной скорлупою,
но с правды скорлупа сползла сама собою.
И чтобы утверждать, что я поэт,
я слишком стар, мне девятнадцать лет.

Любил я. Но любовь порой коварней тигра.
Не первый я, кому жена власы остригла.
И чтобы верить женщинам — о нет! —
я слишком стар, мне девятнадцать лет.

Я ставил зло в вину Творцу, а не творенью.
Я рано изнемог в немом своём боренье.
Но чтоб забыть земных страданий след,
я слишком стар, мне девятнадцать лет.

«Когда мой друг по Будапешту…»

Когда мой друг по Будапешту
бродил в ночи и пил вино,
я дома кис, смотрел в окно,
лелея слабую надежду

окончить начатый роман.
И в этом тщении немалом
служил мне шатким пьедесталом
промятый задницей диван.

Но мысли в голову не лезли,
язык горел от табака,
и импотентская тоска
меня кромсала сотней лезвий.

Да, думал я в который раз,
искусство схоже с онанизмом, —
лишь истощенье организма
венчает творческий экстаз.

Хоть на земле никто не может
творца блаженство разделить,
но похоть тайная творить
его до самой смерти гложет.

Он духом в вечность погружён,
хоть знает счёт своим минутам.
Он одиночеством окутан
за то, что сердцем обнажён.

А даром или же недаром
жизнь серебрилась на виске —
рассудит Бог… И налегке,
присев у стойки в кабаке,
читает друг стихи мадьярам.

Бывает миг

Бывает миг (он всех ненужней):
жизнь улыбнётся мне тайком
улыбкой женщины замужней,
идущей с мужем-тюфяком.

И я, как ветреный пройдоха,
замру, тая победный крик.
…А верная жена со вздохом
поправит мужу воротник.

Заблудившийся ветер