Жизнь со смертью визави

Их ниточкой одной судьба связала
у кассы Ярославского вокзала,
где он смотрел в её затылок русый,
играя мелочью в кармане и сутулясь,
но лишь она случайно обернулась,
подумал, что девчонка в его вкусе.
Подумал и забыл. На воздух вышел,
поёжился от капли, норовившей
попасть за ворот, прикурил от спички
и двинулся к ближайшей электричке.

Стоял ноябрь. Поблёскивали лужи.
Природа к людям делалася строже.
Просветы в небе становились уже.
Просветы в душах суживались тоже.
Наяривал из Дюка джаз-оркестр,
студент пивком перемогал семестр,
сновали люди, бойко шла торговля
водярой, чтивом, телом, пирожками,
а сверху старый Бог, бессильно горбясь,
смотрел на это всё за облаками.
Он делал ближе тех, кто были порознь,
гораздо ближе, чем могло казаться
в ненастной тьме, в ноябрьскую морозь,
под выкрики гортанные кавказцев.
и этот смысл понятен был не сразу,
как звуки распадавшиеся джаза.

У тамбура моторного вагона
он загасил с шипением окурок
и зашагал по тусклому салону
между рядами пассажиров хмурых,
как вдруг в соседстве с ветхою бабусей,
как будто слепленной из высохшего теста,
он снова увидал затылок русый
и у окна незанятое место,
куда он и присел, как по наитью.
Тут машинист провозгласил отбытье.
Все вздрогнули, приветствуя движенье,
как будто отряхали наважденье
привычной неподвижности пространства,
вагонной скуки — худшего из трансов.

Он стал глядеть в окно на подъездные
пути, глядеть чуть-чуть встревоженно, как если
бы меж собой схлестнувшиеся рельсы
его воспоминанием дразнили.
Но мозг его устал и отказался
разгадывать узор внезапный жизни,
и мир, тонувший в чёрной, вязкой жиже,
привычною бессмыслицей казался.
Он скоро изнемог совсем, пытаясь
распутать мысли, что, переплетаясь,
вели куда-то в глубь, в тьму подсознанья,
куда не простирается познанье,
и перевёл свой взгляд на пассажиров —
внимательно, как будто сторожил их.

Дремала баба с вислыми грудями
(прости, Создатель, чересчур большими
для женщины одной). Придавлен ими
ребёнок шевелил во сне губами.
Пенсионер дочитывал бестселлер,
блестя обложкой с сальною картинкой,
и, по природе будучи рассеян,
читая, пальцем теребил ширинку.
Его сосед, допив бутылку пива,
немедленно ушёл мочиться в тамбур
и вопреки мыслительному штампу
ничуть не мучился, что это некрасиво.
Седой интеллигент, блестя очками,
беседовал с детьми, как с дурачками.
И, с волосами, чёрными до глянца,
одеты, как всегда, не по погоде,
четыре малахольные вьетнамца
болтали меж собой, слегка на взводе.
Но что перечислять! Всё это лица,
которыми запружена столица.

Под стук колёс его чуть укачало.
Он стал, кем был — куском усталой плоти.
Но девушка, сидящая напротив,
казалось, ничего не замечала.
Она смотрела вдаль, не отрываясь,
где в ночь текли огни, переливаясь
из капли в каплю на стекле вагонном.
И он заметил взглядом полусонным
В её глазах тысячелетний сон
Офелии, зелёный отблеск гнева
вакханок и — хрустальный звон напева
грустящих Рафаэлевых Мадонн…
Тут он заснул, успев ещё отметить,
что женские глаза — локатор смерти.

Когда он пробудился, было утро.
Вагон стоял в депо. Из перламутра
был соткан свет. И на него смотрели
её глаза — предвестники апреля.

…Он был с ней в городах и был в пустынях,
бродил в лесах и травах медоносных.
Он плыл под парусами и на вёслах
наперекор теченью дней постылых.
Он с ней изведал радость обладанья,
он с нею знал блаженство растворенья
и каково — держать в своих ладонях
чужую руку в день шестой Творенья.
Ошеломлённый полнотою чувства,
мечтал поверить их любовь искусством,
Но тщетно. Убедившись не однажды
в бессилье звуков, мрамора, бумаги,
он припадал к ней жаркими губами
и пил слюну, терзаем вечной жаждой,
не замечая, пока был с ней рядом,
что их любовь горчит бессмертья ядом.

1990-е — 3 сент. 2021