Из «Записок Желтоплюша»

Я сказал, что в доме у Гриффонов все обожали моего хозяина. А вернее сказать: все, кроме одного, — молодого француза, который до нас был очень хорош с миледи и занимал при ней как раз ту должность, которая досталась достопочтенному мистеру Дьюсэйсу. Стоило поглядеть, как мой молодой джентльмен вытеснил шевалье Делоржа и преспокойно занял его место. Мсье Делорж был очень расторопный молодой джентльмен, по годам ровесник моему хозяину и из себя не хуже, а вот нахальства ему не хватало. Не то чтобы этого товару во Франции не водилось; но мало, очень мало кто имел его столько, сколько мой хозяин. Притом же Делорж был в самом деле влюблен в леди Гриффон, а хозяин только притворялся, и это, конечно, давало ему преимущество перед бедным французом. Он всегда бывал любезен и весел, а Делорж — уныл и неловок. Хозяин, бывало, успеет отпустить леди Гриффон дюжину комплиментов, а шевалье все только вертит в руках шляпу, пялит глаза да вздыхает так, что жилет ходуном ходит. Эх, любовь, любовь! Разве так побеждают женщину? Нет, не так, не будь я Фицрой Желтоплюш! Я и сам, когда начинал по части женского пола, тоже все вздыхал да молчал вроде бедняги француза. И что же? Четыре первые обожаемые женщины жестоко надо мной надсмеялись и выбрали кого поживее. Конечно, после этого я взялся за дело иначе, и все пошло на лад, смею вас уверить. Впрочем, что же я все про себя? Это уж называется экзотизм, а я этого не терплю.

Короче говоря, мистер Элджернон Перси Дьюсэйс выжил мсье Фердинанда Ипполита Ксавье Станислава шевалье Делоржа. Бедный Фердинанд не ушел совсем — не хватило духу, да и миледи не желала давать ему полную отставку. Он годился для разных услуг — ложу ли достать или приглашение на бал, купить ли перчатки, одеколон или написать письмо по-французски. Хорошо бы каждой английской семье в Париже обзавестись таким молодым человеком. Пусть хозяйка стара — он все равно станет ей изъясняться в любви; какие поручения ему ни дай — побежит выполнять. И всегда деликатный, одет чисто и за обедом не пьет больше пинты вина, а это тоже кое-что значит. Вот и Делорж был для нас очень удобен — развлекал миледи, хотя бы плохим английским выговором; смешнее всего бывало, когда их сводили с мисс Кикси, и та говорила по-французски, а он по-нашему.

Хозяин, надо сказать, всегда бывал учтив с бедным французом; влез на его место, но обходился с побежденным противником уважительно. А бедный тихоня Фердинанд обожал миледи, точно какую-нибудь богиню, потому и с хозяином был тоже вежлив; не смел к нему ревновать и не смел усумниться, что леди Гриффон вправе менять поклонников, как ей вздумается.

Так у нас дело и шло: хозяин гнался за двумя зайцами и мог взять любого. Хочешь — вдову, а хочешь — сиротку. Одно надо было: узнать, кому завещаны деньги; но ясно, что либо одной, либо другой, либо обеим. А с одной у него уж и так было дело верное, если, конечно, есть что-либо верное в мире, где все — одна лишь неверность!

* * *

Но тут одно неожиданное происшествие спутало хозяину карты.

Как-то вечером, побывав с дамами в опере и поужинав у них на Пляс-Вандом бульоном, куропатками и шампанским глясе (по-нашему, замороженным), мы с хозяином вернулись в кебе домой, очень веселые.

— Ну, Чарльз, мерзавец ты этакий, — говорит он мне (как видно, был в духе), — вот погоди, женюсь, удвою тебе жалованье.

Удвоить было нетрудно — ведь до тех пор он мне не платил ни пенса. Ну и что из того? Плохо было бы наше дело, если б мы, слуги, жили на жалованье. Побочные доходы — вот с чего мы сыты.

Я, конечно, поблагодарил как умел; поклялся, что служу не за жалованье, что рад и даром, и в жизнь свою не расстанусь по доброй воле с таким отличным хозяином. А пока мы эти речи говорили — я и он, — как раз и доехали до отеля «Марабу» который, как известно, не так уж далеко от Пляс-Вандом. Подымаемся к себе, я несу свечу и плащи, хозяин напевает что-то из оперы, да так весело, точно жаворонок.

Открываем дверь в гостиную. Глядим, а там свет, на полу пустая бутылка от шампанского, на столе — другая, к столу придвинута софа, а на ней развалился толстый старый джентльмен и курит сигары, точно он в трактире.

Дьюсэйс (который сигар не выносит, это я уж говорил) еще не разглядел его из-за дыма, а уже взъярился и спрашивает, какого черта он тут делает, и так далее, чего и повторить нельзя.

Тут курилка встает, кладет сигару и хохочет:

— Вот те раз! Неужели ж ты меня не узнал, Элджи?

Читатель, быть может, помнит трогательное письмо, приведенное в предыдущей главе моих мемуаров[9]; писавший просил мистера Элджернона Дьюсэйса ссудить ему пятьсот фунтов и подписался: лорд Крэбс, собственный Дьюсэйсов папаша. Вот этот-то знатный господин и курил сейчас у нас в гостиной.

Милорду Крэбсу было лет шестьдесят. Был он толстый, краснорожий, лысый; нос имел красный от частых возлияний; руки у него немного тряслись и ноги не так крепко его держали, как в молодости. Но в общем старичок почтенный и авантажный; хотя он и был вполпьяна, когда мы вошли, но не больше, чем положено настоящему лорду.