Лоренс Стерн

Но под поверхностью этого прозаического однообразного существования текла другая, бурная и напряженная духовная жизнь Стерна, полпая интеллектуальных приключений, поисков и находок. Близость Йорка — в ту пору уже довольно большого, оживленного города, центра северной Англии, — нередко давала Стерну возможность, препоручив свой приход помощнику, потолкаться на городских ассамблеях, поболтать с книгопродавцами, послушать новости об интригах и назначениях в церковных кругах. Именно здесь, в Йорке и его окрестностях, Стерн мог из года в год наблюдать прототипы всех тех кичливых невежд и завистников в поповских рясах, которых ему предстояло изобразить в «Тристраме Шенди». «Стерн, — пишет его новейший биограф Флюшер, — пускает корни… в глубь провинциальной жизни. Он разделяет ее заботы, пропитывается ее атмосферой, подчиняется ее законам». К этому, однако, необходимо добавить еще одно: он наблюдает эту провинциальную жизнь внимательным, ироническим взглядом, посмеиваясь втихомолку и над ее нелепостями, и над самим собой и накопляя впрок, на будущее, драгоценный материал впечатлений, образов и идей.

Иногда поездка в гости к старому университетскому приятелю Холлу-Стивенсону, владельцу соседнего замка Скелтон, нарушает привычный строй уединенной, созерцательной жизни Стерна и дает ему необходимую разрядку. Холл-Стивенсон, дилетант-литератор, сочинитель «Макаронических басен» и «Сумасшедших рассказов» (по аналогии с которыми он и свое жилище переименовал в «Сумасшедший замок»), был одним из тех «эксцентриков», которыми так богата Англия конца XVIII века. Собиравшийся в его замке кружок веселых собутыльников (к которому принадлежал и Стерн) принял шуточное прозвище «демониаков»: можно догадываться, что их вольные беседы и не менее вольные забавы были весьма далеки от благочестивой англиканской ортодоксии.

Но главное, чем жил Стерн в долгие десятилетия своего уединения в Саттоне, — это были книги.

Он штудировал богословов и отцов церкви, всегда готовый с лукавой усмешкой подметить и запомнить впрок каждый забавный абсурд или разноголосицу в их велеречивых рассуждениях, а одновременно внимательно изучал и светских философов своего века. «Опыт о человеческом разуме» Джона Локка, отца европейского Просвещения, был его настольной книгой. Но его подлинной отрадой были труды великих гуманистов Возрождения — «дорогого моего Рабле и еще более дорогого Сервантеса», которых он так тепло помянет в «Тристраме Шенди». Он любил и Шекспира, у которого нашел для себя образ-маску — Йорика, человека бесконечной шутливости и нежного сердца… А наряду с этим он зачитывался и эссеистами XVII столетия — мудрыми и скептическими «Опытами» Монтеня и «Анатомией меланхолии» Бертона — этим гигантским сводом анекдотов, преданий и размышлений о всевозможных причудах и странностях человеческой природы. Превосходно знал он, конечно, и книги своих современников, английских прозаиков XVIII века. Все это переплавленное, переосмысленное — вошло в плоть и кровь «Тристрама Шенди».

Произведение Стерна глубоко уходило своими корнями в почву реалистических традиций английской и мировой литературы. И вместо с тем оно представляло собой акт открытого неповиновения традициям. Роман Стерна был и похож, и демонстративно непохож на все романы, которые под разными наименованиями — «Жизни и удивительных приключении…», «Похождений…» или «Истории…» такого-то героя или героини — предлагали читателям Дефо, Ричардсон, Фильдинг и Смоллет. Недаром и озаглавлен он был по-новому «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена»: это неожиданное словечко «мнения» уже возвещало новый оборот, который Стерн придал повествовательному жанру.

Казалось бы, здесь было все, что обычно присутствовало в английском просветительском романе. Читатели привыкли к тому, что им рассказывалось о происхождении и воспитании героя. И Стерн с готовностью делает то же самое, — но как?! С обезоруживающей словоохотливостью он сообщает все относящиеся и не относящиеся к делу подробности, начинает свой рассказ даже не с рождения, а с зачатия героя, тратит сотни страниц на то, чтобы описать его появление на свет и на протяжении девяти томов едва-едва может довести историю воспитания злополучного Тристрама до того времени, когда ему исполнилось пять лет.

Читатель рассчитывал найти в романе любовную интригу, Стерн неукоснительно следует и этому обычаю, — но, вместо того чтобы изобразить пылкую страсть юного героя, повествует о комических злоключениях его пожилого чудака-дяди, атакованного некоей предприимчивой вдовой.