Мозг Эндрю

Мозг семьи муравьев — это сама семья. Мозг пчелиного роя — это сам рой. А мы пробавляемся распространенными заблуждениями и безумствами толпы[22]. Парень, который об этом написал, знал больше, чем сам понимал.

Ты имеешь в виду тюльпаноманию[23]?

Почему косяк рыб в единый миг дружно меняет направление движения? Почему птицы в статье, никем не понукаемые, движутся изменчивыми курсами более слаженно, чем танцовщицы кордебалета? А войны? Как они становятся неизбежными, а единожды вспыхнув, разгораются все сильнее? А причудливые туземные культы — неважно, какого бога они славят. А воскресные прогулки в парке? Ну почему гулять по парку надо именно в воскресенье?

Все члены семьи могут собраться вместе, это день отдыха и так далее. Коль скоро у нас есть города, мы по естественным и очевидным причинам разбиваем в них парки.

Нет, док, просто парк становится настоящим парком лишь по воскресеньям: для того чтобы счесть его парком, в нем должно быть многолюдно; парк только тогда парк, когда он организует человеческую колонию, и ее временный характер не должен заслонять от нас периодичность ее появления.

Эндрю…

Коллективный мозг — мощная штука. Но мы не можем тягаться с муравьями, с пчелами. Их мозг — это феромонное облако, где содержатся инструкции для всего: для секса, войны, поисков пищи. Через миллионы, а может, миллиарды лет, когда наша планета давным-давно сгорит дотла, а род человеческий вымрет, здесь воцарятся муравьи, ну, или дрозофилы, или те и другие. И у всех у них прорежется интерес к археологии: они станут ползать по руинам наших городов, собирать наши кости, выставлять наши останки в музеях естествознания, будут залетать в распахнутые окна наших квартир — пустых коробок, подниматься по шахтам наших лифтов, исследовать наши длинные подземные туннели в попытках установить, кем мы были и чем занимались в каменно-стальных штабелях своих пещер, и на улицах, и на взлетно-посадочных полосах для изъеденных ржавчиной протезов, что позволяли нам перемещаться в пространстве.

По-твоему, они нас переживут?

Коллективный мозг колонии муравьев находится вне тела любого отдельно взятого муравья. Эта газообразная химическая идентичность колонии управляет поведением каждого муравья. Поэтому, глядя на них, вы можете решить, будто они знают, что делают. И зачем. А возможно, общий мозг колонии придает каждой муравьиной особи, как мужской, так и женской, интеллект, которого в противном случае не было бы в помине. Вот что меня интересует. Их шансы на выживание растут в геометрической прогрессии.

Кажется, припоминаю твою цитату из Марка Твена о глупости муравьев.[24]

Это касалось одного конкретного муравья, который самоуверенно решился брести в одиночку. При этом он, муравей, мог нести груз весом в три-четыре раза больше своего собственного. У качков, тягавших крышки от люка в моем тренажерном зале, я не заметил подобной мощи.

В связи с чем мы ведем это обсуждение?

Мы, будто из зависти, изображаем бледную имитацию группового мозга. Вручаем самих себя на время более масштабному общественному сознанию и действуем согласно его диктату — подобно тому, как отдельные компьютеры, соединенные в сеть, вверяют ей свои возможности. Вероятно, мы жаждем примерно таких же возможностей, какими располагают те, другие существа — муравьи, пчелы, — у которых мышление находится вовне. Облачное мышление, химический сверхчеловек. А отсюда уже один шаг до политики.

Мне кажется, ты ерничаешь.

Вы читали Эмерсона[25]? Эмерсон, размышляя о своих собратьях, именно это явление ошибочно называет Сверхдушой. Он ее романтизирует, делает неотъемлемой частью этической системы, подразумевающей существование Бога. А на самом деле тяготеет всего лишь к своего рода всеобщему феромонному гению.

Скажи, Эндрю, ты всерьез планируешь заняться такими исследованиями?

А далее, конечно, мода. Брайони и та носила джинсы. Даже я их ношу. А наш сленг: почему некое словесное выражение в единый миг вспыхивает, становясь незаменимым, вездесущим, а затем отмирает так же быстро, как зародилось. [Задумывается.] Что-что?

Твои планы на будущее.

Не смешите меня, док. Я излагаю вам завершение своей жизни.

Мы уже готовились выходить. Воскресное утро, чудесное майское утро; у нас намечался поздний завтрак в маленьком французском ресторанчике на Салливен-стрит. Брайони на восьмом месяце стала довольно медлительной; дожидаясь, пока она соберется, я включил новехонький телевизор, купленный в подтверждение нашего семейного статуса. И надо же такому случиться: показывали не что иное, как документальный фильм про Нью-Йоркский марафон. Тысячи ярко одетых бегунов лавиной неслись по мосту Верразано. На миг мне померещилось, будто среди них находится Брайони. Но она материализовалась рядом со мной, будто сошла с экрана.

Все надежды на поздний завтрак рухнули — так она увлеклась.