Настроение: со льдом!

– Не скрывай, я же вижу. С самого первого момента я заметил, как ты на него смотришь. – Виталик невесело хохотнул, затем вздохнул. – Так, как на меня ты не смотрела очень давно. Как на вершителя, как на человека, который может всё. Ты им восхищаешься, ты можешь им гордиться. А мной нет. Знаешь, почему я все эти годы не хотел принимать твоей помощи? Потому что знал: ты перестала в меня верить. Я тебя разочаровал, в твоих глазах я стал никем. Среднестатистический семьянин из провинции. А ты по инерции продолжала тянуть меня куда-то. То в Москву, то в Европу, то подыскивала мне работу. И, по твоим словам, всё так легко выходило. Собраться, поехать, заработать, начать всё сначала на новом месте. Как получается у тебя. И ты отмахивалась от мысли, что я этого уже не могу. А я не могу, Тома.

– Ты не хочешь, – обвинила я его. – Тебе легче здесь. Когда всё устоялось, когда не нужно гнаться ни за кем, жить в сумасшедшем ритме. И можешь не говорить мне про то, что Ляле вдалеке от родителей было бы плохо. Ей куда хуже было бы без тебя, чем без них, и, если бы ты захотел, она бы молча собралась и поехала за тобой, хоть на край света. А ты струсил.

Виталик помолчал, затем тяжело кивнул.

– Да, наверное, ты права. Поначалу и здесь всё было хорошо, а потом я уже испугался. Но ты не ответила мне на вопрос.

– Не хочу об этом говорить.

– Но ты же вернулась. Одна.

– Виталь, это не имеет к тебе никакого отношения, – с явным намёком проговорила я. – Мои отношения с Марком, вообще, никого не касаются, кроме как нас двоих.

– Он очень властный человек. Такие, как он, ломают женщин.

Я грустно улыбнулась, у меня вырвался смешок.

– Ну, не могу я быть счастливой только от того, что просыпаюсь по утрам. Не могу. А с ним я счастлива.

Он молчал, а я почему-то подумала: о чём Виталик в данный момент может думать? Ведь дальше нужно ещё что-то сказать, а то и сделать. Что у него на уме?

Наверное, слава Богу, что я этого не узнала. Открылась дверь и на веранду выглянула мама. Взглянула на нас подозрительно, я заметила её метнувшийся между мной и Виталиком настороженный взгляд. А потом она спросила:

– Что вы тут делаете?

– Просто болтаем, – поторопилась ответить я. Шагнула к двери и проскользнула мимо мамы в дом, практически сбегая от Виталика.

Поднявшись в свою спальню, первым делом проверила телефон. Никто мне не звонил и не писал. Вот, спрашивается, чего я жду? Наверное, просто обидно.

Что не звонит и не пишет. Забыл.

«Ты тоже не звонишь и не пишешь», подсказал мне ехидный внутренний голос. «Марку тоже может быть обидно».

– А может, я просто боюсь ему звонить? – шёпотом проговорила я в тишину комнаты. Боюсь позвонить и понять, что он моего звонка не ждал. Или услышать на заднем фоне голос Марины и ребёнка. И понять, что я лишняя.

Было ещё не так поздно, я слышала голоса родителей внизу, отец смотрел телевизор, а я сидела в темноте и раздумывала, поплакать мне или нет. Раньше, когда-то давно, со всеми своими бедами я приезжала в этот дом. Под бабушкино крылышко. Она меня успокаивала, если надо, то гладила по голове, и всегда находила какие-то особенные слова, которые доходили и до моего сердца, и до моего разума, и мне становилось легче. Но бабушки больше не было, а мне хотелось плакать. И по поводу её утраты тоже.

– Ты чего в темноте сидишь?

Ляля осторожно приоткрыла дверь и заглянула ко мне в комнату. А увидев, что я не сплю, неожиданно обрадовалась, проскользнула в комнату и прикрыла за собой дверь. Снова стало темно. А сестра присела на мою постель, заулыбалась. Я улыбнулась ей в ответ, разглядывая Лялькино лицо в тусклом свете фонаря за окном.

– Просто сижу, – сказала я.

Лялька смотрела на меня детскими, счастливыми глазами, даже улыбалась точно так же, как пятнадцать лет назад, когда мы с ней были подростками, и временами болтали по ночам. Болтала, в основном, я, что-то сестре рассказывала, чем-то делилась, а Ляля лишь смотрела на меня восторженными глазами и, как мне казалось, восхищалась. Ей особо рассказывать было нечего, она всегда была хорошей, послушной дочерью, и никаких приключений, о которых можно рассказывать в ночи, ей не полагалось. А я, под её горящими от любопытства глазками, чувствовала себя очень смелой и взрослой. Сейчас же Ляля была взрослой, замужней женщиной, матерью, а всё равно рассказать ей, по сути, было нечего. Тем, как она счастлива, она делилась со мной и всеми окружающими, ежедневно, и ничего нового в этом не было.

– Тебе грустно? – спросила сестра.