Путь к счастью. Верить, чтобы жить

«Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда ещё я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим».

Плачь не плачь, но это никак не повлияет на судьбу произведения искусства – тут многое зависит от тех, кто имеет возможность представить произведение на суд широкой публики. Увы, нередко оказывается, что рукопись издательством отвергнута, а картины художника-новатора никому не интересны. Вместо того, чтобы в который уже раз сетовать по этому поводу, приведу фрагмент из романа «Покаянные сны»:

– Лиз, ты не права. Художник должен быть свободен. И никаких запретов, никаких заповедей типа "не убий", "не навреди". Да пусть своим искусством он даже кого-нибудь убьёт, зато может явиться миру нечто невиданное, невообразимое.

– Ну да, чтобы любоваться этим, сидя на толчке, – тощая, как игла, Лиз язвительна и неколебима. – Рома, рынку нужен ходовой товар. Есть спрос на Кандинского, Ван Гога, Модильяни… Ну а мазню твоего новатора кто будет покупать?

– Ты рассуждаешь, как лавочница. Ван Гог был гениален ещё до того, как его картины стали выставлять на аукционах Сотбис.

– Ну да, а умер в нищете. Кто виноват?

– Виновато время…..

– Вот-вот! Пригвоздим его к позорному столбу!

Но если случилось так, что ваша картина висит на стене в Третьяковской галерее, а книгу наконец-то напечатали – это ли не причина для радости? Так отреагировала и младшая дочь Льва Толстого на публикацию своих рассказов:

«Я была очень счастлива, когда мои тюремные рассказы… появились в "Пикториал Ревью". Йель Юниверсити Пресс приняло к печати мою книгу "Жизнь с отцом". Книга эта впервые была напечатана в Японии, и теперь она должна была появиться на нескольких языках и по-русски – в журнале "Современные записки" и в "Последних новостях", издававшихся в Париже».

Приятно перечислять издательства и журналы, где напечатали твоё творение, однако проходит время, и публикация новой книги прежнего восторга уже не вызывает, а вот радость творчества остаётся навсегда.

Весьма своеобразно выразил своё отношение к творчеству Константин Паустовский:

«Когда в сознании писателя рождается книга, он испытывает такое же чувство приближающегося неизбежного счастья. Ещё всё неясно… Ещё сознание заполнено перекличкой отдельных слов, мыслей, образов, сравнений, но сквозь всё это уже возникает даль свободного повествования».

На самом деле, в сознании возникает замысел, а до рождения книги ещё очень далеко – впереди долгий, мучительный процесс поиска сюжета, интересных образов. Но временами и впрямь возникает та самая «даль свободного повествования», когда мысли и образы словно бы сами просятся на бумагу – это и есть ключевой момент, вслед за которым наступает счастье…

Но вот когда книга уже вышла в свет, нередко появляются сомнения: зачем потратил столько времени на создание романа, если можно было распорядиться этим временем более разумно? Такую мысль Лев Толстой выразил в письме Афанасию Фету:

«Как я счастлив… что писать дребедени многословной вроде "Войны" я больше никогда не стану».

Если учесть, что, написав «Войну и мир», Толстой заработал немалый капитал и прославил своё имя, это его ощущение вполне понятно – теперь уже нет необходимости писать нечто «эпическое», что привлечёт к нему внимание людей. Теперь можно писать то, чего требует душа – вслед за «Анной Карениной» Толстой увлёкся созданием своего философского учения, надеясь таким образом способствовать переустройству окружающего мира.

Писатель не может не писать, хотя бы потому что нужно зарабатывать семье на пропитание. И даже если не пишешь «дребедень», такая работа не всегда вызывает удовлетворение. Вот и Тригорин в пьесе Чехова «Чайка» вынужден признаться в разговоре с Ниной Заречной, что не в восторге от своей судьбы:

«Вы вот говорите об известности, о счастье, о какой-то светлой, интересной жизни, а для меня все эти хорошие слова, простите, всё равно что мармелад, которого я никогда не ем… Едва кончил повесть, как уже почему-то должен писать другую, потом третью, после третьей четвёртую… Пишу непрерывно, как на перекладных, и иначе не могу. Что же тут прекрасного и светлого, я вас спрашиваю? О, что за дикая жизнь!»

Тут есть и сожаление о том, что не имеет в своём распоряжении обширного поместья, и признаки лукавства, даже лицемерия. Судя по всему, уж очень много сил пришлось истратить на восхождение к известности, к популярности среди широкой публики, а тут ещё поклонники не дают ему покоя:

«Разве мои близкие и знакомые держат себя со мною, как со здоровым? "Что пописываете? Чем нас подарите?"»

Признание Тригорина перекликается с тем, что Пушкин в повести «Египетские ночи» написал о Чарском: