Рассказы (binoniq)

А язык в водяном городе, в русско-европейском штадте был свой. В нём искали отличий от языка московского и эти отличия нашли, отличия укоренились и стали расписным анекдотом наподобие русской матрёшки. И вот ненастоящие путешественники ехали специально, чтобы вновь обнаружить эту диковину, двадцать мелких различий в разделе «Уму и Сердцу» безвестного еженедельника. Различий между «проездным» и «карточкой», «пончиком» и «пышкой», «батоном» и «булкой», «бордюром» и «поребриком», «бычком» и «хабариком», «парадной» и «подъездом», «половником» и «поварёшкой», «гопниками» и «шпаной», «гречкой» и «гречей», «курицей» и «курой», «палаткой» и «ларьком», «крайним» и «последним», «шаурмой» и «шавермой», пока, наконец, это станет дурным тоном, как старый анекдот, к тому же рассказанный трижды… Но различия в букве были не так существенны между двумя народами, сколь существенны были различия в звуке, ибо среди воды произносили, как читали и «конечно» с «что», где-то при пересечении границы в Бологом превращалось в «конечно» и «што». По ином звучала «песня», замещаясь «песьней».

Хороший писатель Алексей Пантелеев (более известный книгой о детской коммуне, написанной в соавторстве, чем прочей прозой), вносит свою лепту в битве при бордюрах и поребриках: «И в Ленинграде и в Москве говорят на русском языке. Но в Ленинграде у нас говорят «вставочка», а в Москве — «ручка». В Ленинграде выходят из трамвая, в Москве сходят (соответственно вылазят и слазят). В Ленинграде говорят сегодня, в Москве говорят, бывает, и так, но чаще нынче. В Ленинграде девочки скачут через скакалку, в Москве прыгают через прыгалку. В Ленинграде — прятки, в Москве — пряталки. В Ленинграде ошибки в тетрадях стирают резинкой, в Москве — ластиком… Список мог бы продолжить. У нас, например, проходные дворы, в Москве — пролетные».

Правда, записи его не датированы точно, это, кажется, 1945 год, но тут тонкость — он говорит о том Ленинграде, что ещё не вымер, и не о том, что стал состоять из бывших крестьян Новгородской и Псковской областей, завезённых туда на безлюдье после войны.

И это не говоря о той быстрой перемене состава населения, которая произошла во время Гражданской войны.

С Пантелеевым тут (как и со многими наблюдателями такого рода) — происходит известная логическая катастрофа. Конечно, в Москве и в 1945 году и говорили и говорят «проходные дворы», «прятки» и проч. Просто Москва очень большая, по сути, это несколько городов слитых вместе. Пантелеев после эвакуации из Ленинграда попал в Замоскворечье, а это место особое, ещё я застал там, к примеру, татарские анклавы, что во дворах варили шурпу на фоне Кремля. И человек несколько раз слышавший какое-то выражение в трамвае, делает вывод, что так говорят во всём городе — меж тем это один и тот же номер, и изо дня в день там находятся одни и те же люди.

То есть, нормальное лингвистическое утверждение строится на численных данных опроса. Причём на грамотно составленной выборке и в динамике, а наблюдение писателя ярко и непосредственно.

Интересно ещё и другое: слова-маркеры типа поребриков сейчас будут поддерживаться искусственно, а вот ластики и резинки поделить невозможно — и в 1945 году и сейчас.

То есть, главный мотор диалекта тут социальный, а не чисто языковой.

Да только поиски этих различий между народом письма и народом театра были хоть и сладостны, да утомительны. Москвич перемещался, перемещался, двигался по Мойке. И Мойка с навечно вклеенным туда мойкудвенадцать, тоже была невидимым потоком духовности, движением в сыром воздухе. Москвич, опрометчиво держа своё счастье в руке, миновал оборотную сторону Генерального штаба. Он мелькнул, отражаясь в стекле — с одной стороны парадная стена, бело-жёлтое чередование окон, брусчатка, отражённая в стекле, толпа туристов, с другой, на Мойке, в обычном строе петербургских домов.

И уже маячил впереди мостик, буква «М» вспыхивала и гасла от неизвестной электрической неисправности, шумел проспект — и ему было туда, минуя место состоявшейся встречи, через Невский, с разбегу, всё прямо, не глядя назад, пойдём, заглядевшись на реку и Строганов яркий фасад. Пойдём, словно кто-то однажды уехал иль вывезен был и умер от горя и жажды без этих колонн и перил.

Мимо проспекта, мимо метро, мимо электротехнического института, мимо замечательных табличек «Берегите тепло», одну из которых мой друг хотел повесить над кроватью, мимо иных примет и сувениров этого города. Тогда ленинградские таблички лезут в глаза — рождая желание коллекционировать.