Руны судьбы

«Ну, я не помню! Раз пять или шесть… Я не помню».

«Запишите, – бубнил тот: – Подозреваемый противоречит сам себе: сперва утверждает, что раньше никогда не видел посланцев ада, потом говорит, что встречался с ними неоднократно».

«Святой отец! – кричал в испуге Ланс. – Ваша милость, не погубите! Я не знал! Он выглядел совсем как человек, совсем как человек!»

«Лечил ли вас оный вышепоименованный травник какими-либо противуестественными средствами?»

«Не помню… А противуестественными это какими?»

«Читал над вами колдовские заклинания, совершал обряд вызывания духов, втыкал вам в тело иглы, давал принимать внутрь и наружу ведовские настойки, декокты, отвары и прочие снадобья…»

«Боже упаси! Исусе милосердный, ничего такого не было! Лекарства я, конечно, пил, как он советовал. Но он при мне их составлял из трав и минералов, и они мне помогли».

«Требовал ли он от вас усердной, праведной молитвы за выздоровление, как подобает истинному христианскому хирургу, лекарю, цирюльнику или аптекарю?»

«Нет, ваша честь. Никогда».

«Запишите: «Не требовал». И это вас не насторожило?»

«Нет, потому что я не спрашивал! Но я молился. Я думал, что это само собой разумеется. Посудите сами, святой отец, если бы это были бесовские снадобья, они бы не подействовали после молитвы? Ведь верно, да? А они же подействовали…»

«Запишите: в молитвах Всевышнему проявлял недостаточное усердие и слабую веру… Так был ли у него хвост?»

«У кого?..»

«Запишите…»

«Не надо! Погодите, я понял, понял. Хвост? Э-э-э… Да. То есть нет. То есть…»

«Так да или нет?»

«Э-э-э… Я не разглядел. На нём был такой, знаете, длинный плащ…»

«Запишите…»

Не было никаких сырых подвалов, палачей, факелов, цепей и плесени на стенах. Все допросы происходили в помещении городского магистрата, жарко натопленном, с огромными окнами на полстены, подсвеченными солнцем пробуждавшейся весны. Но Лансаму запомнился лишь холод, нескончаемый и липкий холод за спиной, как от раскрывшейся в сквозняк двери. И иногда его просто безудержно тянуло оглянуться, словно кто-то незримый и неслышимый стоял и слушал позади него.

Но всякий раз, когда он рисковал оглядываться, там не было никого.

Как бы то ни было, всё прошло, и кабак липкого Ланса оказался единственным, кто смог после погрома встать на ноги. Это резко добавило ему популярности. Местная община доминиканцев неожиданно охотно одолжила Ланса некоторой суммой, освятила помещение и дала благословение торговать неизгладимыми картинками с изображением того, как монах-доминиканец изгоняет вторгшуюся в корчму нечистую силу. Черепки от разбитой посуды пошли на талисманы и сувениры. Народ приходил, чтобы хоть издали, одним глазком посмотреть на разгромленное бесами заведение. Вся эта суета в некоторой степени способствовала оживлению старого квартала. Ров наконец засыпали. В переулке Луны появились магазинчики и лавки. Сам кабак сделался чрезвычайно популярным. Серебряная пуля теперь лежала под стеклянным колпаком на чёрном бархате, снабжённая соответствующей надписью. И когда спустя два месяца сюда заехал выпить пива какой-то смутно знакомый, пропылённый, хмурый, горбоносый всадник с длинными седеющими волосами, собранными на затылке в конский хвост, никто уже не помнил про злосчастную «Луну»: кабак именовался «Пуля». Название, надо сказать, мгновенно прижилось и закрепилось, благо даже вывеску менять не пришлось – помятый жестяной поднос над входом вполне сошёл за пулю.

Странник долго рассматривал лежащий на бархатной подушечке кусочек серебра, тёр ладонью небритый подбородок, потом решительно направился к стойке.

– А скажи-ка, любезный, – осведомился он у мордатого парнишки за стойкой, когда тот наливал ему вторую кружку. – Что это за штука там у вас под колпаком?

– Где? Эта? – парнишка покосился в угол. – Дык она, стало быть. Пуля. Та самая.

– Какая «та самая»?

– Эва! – профессионально оживился тот. – Так вы, господин хороший, ничего не знаете? Здря! А ведь это была такая знатная история! Это ж та пуля, которой ухайдакали сумасшедшего травника.

При этих словах странник, который до того рассеянно шарил своей левой четырёхпалой рукой в блюдечке с подсоленными сухариками, подобрался, замер и отставил кружку.

– А ну-ка, – посерьёзнев, потребовал он, – расскажи.

* * *

Фриц пришёл в себя под синим небом марта, когда нагое солнце припекало, тучи разошлись, а снег повсюду начинал подтаивать. Поморгал, пытаясь осознать, где он и что случилось. Левый бок болел, в башмаках было сыро. Нагревшийся на солнце камень, на котором он лежал, был ровным, но жёстким, как и всякий камень. Было тихо.

«Вставай, – сказал негромко в голове у Фрица чей-то голос. – Вставай, мышонок. Вставай и иди».

Фриц приподнялся на локтях и огляделся.

Рядом был единорог.