Стечение обстоятельств

Первый раз она увидела Эдика перед войной, на физкультурном параде. Эдик бегал с рупором и командовал физкультурниками, а они его слушались. Он был одет в белую рубашку, белые брюки и белую кепку — весь белый, вездесущий, овеянный обаянием власти.

Тётя Клава увидела его, обомлела и уже не могла разомлеть обратно. Она целый год бегала за Эдиком, а он от неё с той же скоростью, и расстояние между ними не сокращалось ни на сантиметр. И даже когда он обнимал её и каждая клеточка пела от близости, тётя Клава все равно слышала эту дистанцию.

А в один прекрасный день Эдик сильно вырвался вперёд и исчез. Тётя Клава осталась без него с таким чувством, будто у неё холодная пуля в животе: ни дыхнуть, ни согнуться, ни разогнуться. Потом пуля как-то рассосалась, можно было жить дальше.

Тётя Клава вздохнула и поставила на огонь картошку. Хотела было переодеться, но посмотрела на себя в зеркало и передумала, только сильно напудрилась пудрой «Лебедь», так что нос стал меловым, а стекла очков пыльными.

В дверь позвонили.

Тётя Клава отворила. На пороге стоял человек с портфелем в перекошенном пальто — должно быть, пуговицы были пришиты неправильно. На голове была зелёная велюровая шляпа, поля её шли волнами, как на молодых портретах Максима Горького.

Тётя Клава не узнала Эдика, но поняла, что это он, потому что больше некому. Они довольно долго, молча смотрели друг на друга, потом Эдик прогудел разочарованно:

— У-у-у, какая ты стала!

Тётя Клава смутилась и немножко расстроилась. Ей в глубине души казалось, что она меняется мало. Меньше, чем другие.

Эдик прошёл, снял пальто и шляпу. Он оказался лысым, в модной водолазке из синтетики.

— А ещё говорила, что ты в Москве живёшь, — упрекнул Эдик.

— Очень хороший район, — заступилась тётя Клава. — Здесь даже иностранцы живут, из Африки.

— В Африке и не к тому привыкли. Там у них вообще пустыня Сахара.

Прошли в комнату.

На подоконнике на своих высоких нежно-жёлтых ногах стоял петух и смотрел в окно. На вошедших он не оглянулся — видимо, его что-то сильно заинтересовало.

— А у вас что, готовых кур не продают? — удивился Эдик.

— Продают, — сказала тётя Клава.

Перешли в кухню. Там было теснее, уютнее.

Эдик расстегнул портфель, достал оттуда водку и миноги. Миног было ровно две штуки, одна для Эдика, другая для тёти Клавы.

Тётя Клава поставила на стол все, что случилось у неё в доме: соленья с базара, холодную баранину с чесноком, рыбные котлеты, которые при некотором воображении можно было принять за куриные. Картошку она слила, потом подсушила на огне, бросила туда большой кусок масла, толчёный чеснок и потрясла сверху промолотыми сухарями.

Выпили по рюмке.

— У-у-у! Какая ты стала! — снова сказал Эдик, отфыркиваясь. Может, он решил, что тётя Клава не расслышала первый раз.

Ей захотелось сказать: «На себя посмотри!», — но смолчала, положила ему на тарелку кусок мяса в красновато-золотистом желе.

— А ты хорошо живёшь! — похвалил Эдик.

— А вы как?

— Публицистом стал. Я по издательским делам в Москву приехал.

Эдик поставил портфель на колени, вытащил оттуда брошюру с чёрной бумажной обложкой. На обложке белыми буквами было написано: «Участок добрых воспоминаний».

— А это что за участок? — спросила тётя Клава.

— Кладбище, — сказал Эдик и стал есть.

Тётя Клава из вежливости подержала брошюру в руках.

— Все на ярмарку, — проговорил Эдик. — А. я с ярмарки.

— С какой ярмарки? — не поняла тётя Клава. Ей почему-то представился Черёмушкинский базар.

— Жизнь прошла, — сказал Эдик. — И ничего хорошего не было…

— Все-таки что-то было.

— А помнишь, как ты меня любила? — неожиданно спросил Эдик.

— Нет, — отреклась тётя Клава. — Не помню.

— А я помню. Меня больше никто так не любил.

— А жена у вас есть? — спросила тётя Клава.

Эдик рассказал, что похоронил жену, и заплакал. Тётя Клава посмотрела на его рот, сложенный горькой подковкой, как у ребёнка, и заплакала сама. И в кухню на цыпочках пробралась тихая уютная печаль.

— Хочешь, поженимся? — вдруг предложил Эдик.

— А зачем? — наивно удивилась тётя Клава.

— Стариться будем вместе.

— Но я уже не люблю тебя, — извинилась тётя Клава.

— Так я же не любить зову, а стариться, — объяснил Эдик. — Тоже мне невеста…

В кухню вошёл петух. Видимо, ему надоело стоять на подоконнике.

Петух затрепетал крыльями и взлетел, рассчитывая сесть на спинку стула, на свой привычный насест. Но стул оказался занят гостем. Петух взлетел чуть повыше и сел на плечо Эдика. Эдик дёрнул плечом, петух свалился на тарелки. Эдик брезгливо взял его за крыло двумя пальцами и швырнул в угол кухни.

А дальше все развивалось очень быстро и одновременно очень медленно.

Петух полежал в углу кухни какое-то очень короткое время, секунды три или четыре, потом подхватился и, вытянув шею, очень быстро перебирая ногами, устремился к Эдику и клюнул его в ногу, под колено.

Эдик брыкнул ногой, петух отлетел на прежнее место, и у него снова появилась необходимая дистанция для разбега.

— У меня тромбофлебит! Он проклюнет мне вену! — воскликнул Эдик и, продолжая сидеть, затанцевал ногами, чтобы уменьшить вероятность попадания.