Студенты и совсем взрослые люди

Она улыбнулась этому соседу, улыбнулась в отражение в тёмном окне. Парень тоже ей улыбнулся в ответ, подмигнул по-дружески, потом наклонился к её уху и прошептал ласково и бережно:

– Ну что, проблядушка, молча – на выход.

И несоответствие этого несправедливого, грубого оскорбления и его нежного голоса заставило её оцепенеть. А парень, вполне себе обычный парень, работяга работягой, даже симпатичный, улыбнулся до ушей, как старой знакомой, внимательно просверлил ей взглядом глаза и опять шепнул приказ:

– Тихо, блядь. Молчи. На выход, сучка.

«Зрачки – взрыв! Сердце, моё сердце! Кричишь-мяукаешь, когти когтишь, за что? Спину сводит, пот потёк к трусикам. Тошнит, мамочка! Что же он так смотрит?! Мама-мама!! Живот, боженька, живот! Ноги, где ноги, держаться! Держаться! Страшно, мамочка! Мама! Страшно-то как!! Где все? Почему кругом темно? Почему никто не видит, что мне так плохо?! Я же здесь, рядом! Посмотрите на меня, я же не могу больше! Господи, как плохо! Мамочка! Матiнко моя рiдна! За що, за що ж менi? За що ж мене так?! Люди смеются кругом, разговаривают. О чём они? Они слышат его шёпот? Они слышат?! Почему они не слышат?! Вот же он – вот его рука – тёплая, в сантиметре от моего лица! Мамочка! Какая страшная у него ладонь – такая горячая, такая тёплая, я лицом чувствую тепло его руки – мама! Вот – между пальцами – обломок бритвы! Ай! Что написано? «Е-В-А». Ева? А! Нет, «Нева», вот что это! Меня же так научили в институте, сразу, на черчении научили – карандаши точить лезвиями «Нева», учили «лопаткой» точить, чтобы линии были ровными, чтобы чертежи были красивыми. Господи, мамочка, зачем эта ладонь у моего лица, у моих веснушек, эта тёплая ладонь – зачем она так рядом? Зачем так – рядом – что тепло по лицу! Меня тошнит! Мне плохо! Люди! Почему вы не слышите, как кричу я?! Я же рядом!! Посмотрите! Я же рядом, я живая! Я! Слышите? О чём кричит этот ребёнок? О чём говорят эти тётки?! Я не слышу… Не слышу… Мамочка, я уписаюсь сейчас! Что?! Что он говорит? Он же что-то говорит. Сейчас. Я пойму, я должна понять. Нет! Куда? Сюда? В дверь? Зачем? Нет, я не хочу! Я не хочу, мама! Я не хочу – чтобы лицо слезло. Мама! Мама!»

И стояла Зосечка, онемевшая, застывшая, как кусок воска, вцепившись в поручень, стояла одна-одинёшенька среди толпы и не сводила глаз с ладони с зажатой бритвой, а парень стоял рядом с ней, улыбался, положив руку на плечо, а люди смотрели на эту красивую пару и понимали, что парень о любви говорит, да радовались, как красиво они смотрятся вместе, как же это здорово – когда такая красивая молодость, когда так в любви признаются. И выйдут сейчас эти молодые ребята на улицу, вот, посмотрите, какой вежливый молодой человек, идёт, помогает девушке своей выйти, чтобы не толкнул её никто. А она уставшая такая, бледненькая, конечно, глазки так и блестят – наверное, наговорил ей приятностей каких этот уверенный в себе молодой человек. А может, и беременная. Тоже ведь, от ведь какая бесстыжая – такая молоденькая – и беременная. Совсем обнаглели!

И люди впереди расступились, давая Зосечке выйти, а парень двинулся за ней, страшно больно вцепившись ей в локоть, а правую руку держал возле уха её, вроде бы как в шутку, вроде бы температуру мерил, за лоб держал, только нажми-дёрни – и располосовал бы этот красивый лоб, только не догадается никто и не спасёт никто. А Зоська плыла, пробираясь сквозь исчезавших с её пути людей, глазами искала спасения и не находила. А парень сзади что-то шут-канул, что-то подсказывал, извинялся, что не может три копейки передать.

Дёрнулся трамвай. Скоро остановка. Онемели ноги у Зосечки. В ухо вонь его дыхания:

– Тихо, сучка. Срежу нахуй. Тихо.

И всё. Вот она – дверь. Сейчас распахнётся. И пропала Зоська. Вот дверь. Только спина в синем плаще перед ней. Стоит кто-то, не пускает. Висит на поручне.

– Пропустите нас, молодой человек, – голос парня сзади. Такой уверенный, красивый баритон.

Спина впереди начала поворачиваться. Медленно-медленно, как будто вмёрзла в воздух, будто холодом глубоким облепили всю. И Зоська, почти в обмороке, уже ничего не соображая, изо всех сил наступила шпилькой на ногу впереди стоявшего мужика.

– Ай! – Алёшка Филиппов развернулся, как ужаленный.

Перед ним стояла Зоська Добровская и её кавалер. Сколько он передумал, когда видел их – там, среди людей. Кавалер всё время нашёптывал ей какие-то гадости. Улыбался, что-то говорил ей прямо в ухо, по лицу гладил.

«И что же ты, Алёшка, думал спрятаться, догнать, предложить проводить думал – сказать, на танцы позвать? Далеко проводил? Её же этот ждал уже в трамвае. А гляди ж ты, какое мурло она себе выбрала. Гладкий, уверенный, какой-то шпанёнок. И где только эта хохлушка откопала этого приблатнённого?! Сколько он таких видел – сытых, нагловатых, тех, кто любит похваляться, сколько девочек взял силой… И Зоська – с ним?!

Да как же можно? Ишь, какая наглая, смотрит прямо в глаза…»

А Зоська смотрела на Алёшу Филиппова, смотрела и смотрела.

И вдруг слёзы потекли из её глаз.

Не потекли даже – брызнули.