Студенты и совсем взрослые люди

Так было на просторах огромной страны, что в киевские и ленинградские универмаги завезли одинаковые гэдээровские тёмно-серые костюмы. И за тысячу с лишним километров Александра и Тася одинаково убеждали мужей своих «да не вертись, Вася! Толя! Как раз то, что надо! Свадьба же!».

И так бывает.

Когда Толя и Вася на вокзале встали рядом и первый взгляд глаза в глаза скрепил их рукопожатие крепче любых клятв – надо было видеть обалдевшие глаза их любимых жён. Александра и Тася, не сговариваясь, охнули. Вот так – «о-о-ох!» – протяжно и, что греха таить, так, как могут охнуть-простонать только взрослые женщины, жёны, привычные за много-много лет ко всяческим выходкам своих мужей, так и оставшихся мальчишками.

А седые мальчишки, услышав этот стон, мгновенно перемигнулись и устроили концерт – Толя стал тенью Васи, а Вася – зеркалом Толи. Если чесался нос у Васи – Толя тут же почёсывал свой нос. Если Толя доставал расчёску, тут же начинал причёсываться Вася. Если на левом ботинке Толи надо было завязать шнурок – тут же Вася возился рядом, в похожем полуприседе (ну, похожем потому, что ноги у Васи перебиты были). Поворачивались одинаково. И в ногу ходили. Ужас просто!

Если учительская закалка Таси ещё позволяла ей сдерживаться, то Александра просто подскуливала при виде «отцов», одинаково поднимающихся по мраморным лестницам Дворца бракосочетаний. Регистраторша хлопала глазами, а «близнецы» с непроницаемыми лицами осведомлялись у неё, что и как делать, куда становиться, «как же всё-таки наилучшим образом поженить детей и не надо ли дать телеграмму в Киев, чтобы приехал третий (Тася чуть не упала) – ну, чтобы и регистраторше скучно не было». Тут уже ноги Александры дрогнули.

И никакие силы не могли сдержать Толю и Васю – ну честное слово, что им – психовать, что ли? На свадьбе своих детей? Нет уж. Да ведь они счастливы были, как бывают счастливы мальчишки, несогласные со шрамами внутри и снаружи своих уже не совсем молодых тел.

А в самый-самый момент, когда «да» Зоси и «да» Алёшки вспорхнули куда-то под лепные потолки, Вася и Толя совершенно одинаково побледнели и замерли. Только вот в тот миг не играли они. Разве такое сыграешь? Такое раз в жизни бывает…

– Пойдёшь со мной на рыбалку?

– Давай. Только мы завтра уезжаем, ты ж помнишь.

– Ерунда. Пошли вечером.

– С берега?

– Зачем? Лодка есть.

– Тогда я на вёслах, – Вася покосился на Толины «клешни».

– А смогёшь? – Толя захохотал во всё горло. – Ладно, морская душа, пошли в дом, а то наши девушки сейчас там кое-кого съедят.

Жужжание женских голосов действительно стало громче.

В воздухе разливался тот особый, радостный и чуть горьковатый запах сентября – уже наполненный пронзительным янтарём пожелтевшей листвы берёз, но ещё без безвольной слякоти раскисшей травы. Зато августовские дожди вымыли небо до стратосферной головокружительности – только отцепиться лапками от грешной земли – и упасть – туда, в бесконечность. И ветры угомонились. В потайных уголках сада упрямые пауки ещё вывязывали логарифмические сети, но утренняя роса уже утяжеляла их кружево и не высыхала даже в полдень…

Бабье лето – чертовски классная штука, ребята, где бы и когда вас ни захватило это время. Особенно когда привыкшая к вам и привычная вам жена внезапно признаётся в любви в расцвете своего бабьего возраста. Дети выросли. Было отчего закурить. И улыбнуться чуть растерянно и чуть горделиво.

3

Ещё в субботу на ровную, гладкую поверхность неспешной жизни Зареченска первой грозовой каплей на зеркало озера упала незаметная весточка. И разошлась тоненькими кругами, прозрачным шариком покатилась. Тут же упала вторая капля. Не успели зареченцы закрутить головами, соображая, быть грозе или пронесёт, как отовсюду послышались рассказы, по отдельности ничем не примечательные, но в сумме своей совсем громовые.

Сначала Лида Тимофеева, важная и серьёзная заведующая универмагом, совершенно по-девичьи обозналась на станционной платформе – из соседнего вагона подошедшей утренней электрички вышел Винс. Мелькнул перед ней, не заметив, не узнав, и быстро прошёл дальше. Лида растерянно посмотрела вслед потоку людей, пытаясь отогнать наваждение, но Витенька больше не показался. Лида даже за сердце взялась. Сердце у неё больное было ещё с послевоенных лет. Но подлечивалась она в Зареченском санатории регулярно. Она пошарила в сумке, пытаясь найти среди таблеток новенький очечник, но потом вспомнила, что оставила очки дома. Не любила она очки носить. Стеснялась.

Проводив мужа в Ленинград, Лида зашла в хлебный, где её неожиданно окликнула кассирша Зойка Штерн.

– Лид! Лида! Здравствуй! – вечно выпученные глаза Зойки готовы были выпрыгнуть из орбит, будто ей обжигал язык сок торопливо проглоченной пельменины. – Лид, что скажу!

Лида памятливо недолюбливала сплетницу Зойку, поэтому лишь вежливо приподняла аккуратно выщипанные брови.

– Лидка! Умрёшь! Знаешь, кто сейчас хлеб покупал у меня? Ни за что не догадаешься! – Зойка никогда не умела держать эффектную паузу, поэтому выпалила оглушительным шёпотом. – Фимка Зильберштейн! Шикарный, жуть!