Студенты и совсем взрослые люди

– Приходи во вторник. Посмотрим, – отчеканила Лидия Владимировна, всемогущая благодетельница зареченских светских дам. – Посмотрим.

Войдя в маленький коридорчик своей маленькой двухкомнатной квартирки, Лида неожиданно споткнулась о брошенный на пол дочкин портфель. Она потеряла равновесие и всей тяжестью раздавшегося по-женски зада ударила во входную дверь, отчего та закрылась с оглушительным грохотом.

Из кухни выпрыгнуло худое создание с развязанным бантом.

– Ну да! Да! Я не убрала! Ну что?! Что не так! Уберу я, уберу! – дочка перешла в нападение, подозревая, что раз уж мама вошла с таким грохотом, то заглянет непременно в дневник.

Лида устало махнула рукой.

– Катя, не кричи! Да не кричи ты! Ты чего портфель опять бросила?! Вот ведь растеряша!

Катенька, довольно высокая для своего роста, очень угловатая, вечно лохматая девочка была в том удивительном возрасте, когда детская красота ещё чиста и безмятежна. Голенастая, как кузнечик, она была «своим пацаном» в дворовой компании мальчишек и дала бы в глаз всякому, кто усомнился в её способности хлёстко забить гол в «девятку» или переплыть Сувалду напротив военного санатория. Училась она хорошо, но «под настроение», вернее, по заказу своих проштрафившихся друзей, могла сорвать урок с лёгкостью профессиональной революционерки.

– Мама! Ну что, уберу я сейчас, уберу! – Катя подняла своё платье, ленту банта, портфель и потащила в дальнюю комнату.

– Кать! – Лида, всё так же привалившись к двери, с невероятным облегчением начала снимать тесные австрийские туфли (что-то ноги пухнуть стали – сердце, наверное). – Кать! А ты чего это дома? Почему не в музшколе?

– А нас отпустили. Сказали, что ни сегодня, ни завтра занятий не будет. Так жалко – я как раз хотела Марку Антоновичу «челночок» показать. – Мам! Смотри!

Катя встала посередине большой комнаты, ножки в «третью» позицию и, ещё по-детски подшаркивая, быстро-быстро засучила ножками. Но очень чисто.

– Видела? Хорошо?!

– Хорошо-то хорошо, Катюш, но почему?

– Что «почему»? Почему отпустили? Мам, ну не знаю. Сказали – будет какой-то вечер интернациональной дружбы. Мы туда ходили, но нас не пустили, но мы подсматривали с девочками. Григорий Фёдорович с какими-то дядьками ходил, не наши вроде, хотя из Ленинграда приехали. В плащах, такие все с футлярами… Везде смотрели, на эстраду поднимались, а у самих галстуки ещё такие смешные – верёвки на шее. Как артисты заграничные. Он им всё время – «Фил, Ник, Джеки». Потом ещё один пришёл, такой серьёзный дядька. (У Лиды игла вошла в сердце.) Он нашему Григорию Фёдоровичу: «Джордж, сделай то, Джордж, сделай сё», а Григорий Фёдорович всё время ему: «Как скажешь, Винс!»

– Винс?! – выдохнула Лида.

– Ну. Не знаю, мам. Вроде Винс. Я сама слышала. Мам! Мама! А почему нашего Григория Фёдоровича Джорджем называют? Ты что-нибудь. Мам! Мам, ты что?! Мам, ты плачешь?!

– Нет, доченька, это я так смеюсь. Это я так смеюсь, доченька.

4