Студенты и совсем взрослые люди

«Домечтался. Распушился, расслабился, Эл. И так влипнуть. Так попасть. Кто ж знал, что так повернётся? Зоське сказать нельзя. Нельзя сказать даже в общаге. Обязательно в лес. В лесу тихо. В лесу можно спрятаться, даже если много людей, там не будет лишних ушей. Господи! Вскочить. Отбросить стул. Невидимкой. Тенью пробежать. Налево, потом направо. Напротив лифта вниз. Через три ступеньки. А там охрана. Чёрт. Что, Эл? Все кишки на столе лежат? Твои кишки, Эл. Твоё детство. Сойти с ума, неужели там Яктык, там все они?! На этих листочках? Справки. Печати. Всё собрано. Дед лежит. Два деда. Все деды. И мама. И папа? Все там. Им было так же? Курить. Сейчас. Главное не дрожать рукой. Как хорошо. Рука не дрожит. А на правой руке под большим пальцем след от консервного ножа. Что меня ждёт? Ждёт же. Они ждут. По ноге мурашки. Сесть ровно. Держись, Эл. Держись. Прорвёмся. Никак. Забыться. Уснуть. Новое утро, новый день. Не такой. Нет этого ничего. Нет этих мужиков напротив. Улыбаются, смотрят. Внимательные такие. Господи. Не хочу! Пожалуйста, не надо. Я не этого хотел. И что будет? Сказать “нет”? Да. Обязательно “нет”. А если “да”? “Да” сказать просто. Ведь так хорошо быть хорошим и послушным. Они такое говорят. Всё сразу. Всё будет. Родина. Я и Родина. Какая она? Лица. Вокзал. Сувалда. Стакан ситро. Песня на утреннике. Лида. Катя. Серж Романов. Князев. Старый такой. Александр Васильевич, вы этого ожидали? Это всё тоже – Родина. “Твист-твист, чёрное солнце-твист”. И я не ожидал. Допрыгался, умник. “Ломоносов” хренов. Так повестись. Даже справка из института. Какие хорошие слова. Даже не ожидал такого от Гриба. Как же он смотрит. Простой такой, как валенок. Ага, сейчас. Как же. Знаю я этот взгляд. Прижал лапой, когти выпустит сейчас. Вот тебе, Эл, и патенты. Лучше бы не было этого ничего. Как много можно втолкнуть в один вдох дыма. Лёгкие бесконечные. Так медленно расширяются. Рёбра движутся. Уши заложило. Слышно, как воздух внутри идёт. В альвеолы впитывается. Что там Криштул про парциальное давление и гелий Келлера говорил? Сердце так тёхкает. Нет его, сердца. Сигареты нет. Ничего нет. Не хочу. Не хочу ничего говорить. В глотке сухо. Такая противная сушь. От страха сводит горло. В груди висит кирпич. Оборвётся вниз и по кишкам ударит. Воды? А, дурень, вот же чай. С лимоном. Не хочу! Не хочу. Что же так? Решили за меня, прижали? Щёлкну каблуками, пуделем побегу? Нет. Или – “да”? Чёрт. Ну что тебе надо, Эл. Научат. Сделают всё. За тебя всё сделают. Научишься всему. Всё будет. Не мечтать, не распускаться, не доверяться. Это же так невозможно-прекрасно. Ты, Эл, и Родина. Ты же даже не мог мечтать о таком. Такого в книжках не бывает. Ты здесь. Классный. Умный. Тебя хвалят. Тебя отобрали. Ты лучше всех. С ума сойти, Эл. Я лучше всех. Всех, кого знал. Лучше Сашки, лучше Боба. Лучше Давыдыча. Что, Давид, видал?! О как. “Come on everybody! Clap your hands like we did last summer!” Ты же теперь понимаешь, что пел Чабби? Вот тебе и Фуджияма-мама. Отвечай, Эл».

А ведь всё получилось так просто.

Через месяц после той субботне-воскресной штурмовщины, закончившейся ночью в четверг поездкой на беловской «Волге» в «Прагу» – «Что вы будете? Выбирайте, Зося Васильевна, сегодня, ребятки, ничего не стесняемся, гуляем, танцуем и радуемся. Танцуем!» – да, а после ресторана Сова сам отвёз Зоську и Алёшку на вокзал – Белов приказал купить Зоське билет в «СВ», да ещё и в техноложку позвонил декану, тот охренел от звонка академика (я бы тоже охренел) – после той сумасшедше-невероятной ночи, когда Олег Петрович, пьяно счастливый, в четыре часа утра, стоя на коленях посреди Москвы, выкрикивал и шептал Пастернака, целуя колени Рождественской, а Филиппов курил и думал, будут ли в его судьбе такие ночи, когда всё случается так чисто, искренне и победительно, потому что сделали так, что лучше не бывает, так вот, через месяц обычного «ничто», обычной день-за-днём работы, потому что иначе не бывает, когда счастье заканчивается незаметно, даже если ты добился невозможного – спустя рутинный месяц после удачных испытаний Алёшку позвали к телефону.

«Алексей Анатольевич, – голос Рождественской был, по обыкновению, тёпл и мягок, – Алексей Анатольевич, Рождественская. Зайдите, пожалуйста. И захватите патенты, что я передала».

Алёшка вошёл в Первый отдел, как свой, как посвящённый, признанный кандидат в Пятый сектор, держа в руках папку с подшитыми синьками американских и британских патентов и просто рукописных листков, написанных разными почерками. «Алексей, – начала было Рождественская, – а это что?» «Переводы», – он улыбнулся чуть горделиво. «Как здорово, – она пролистнула отпечатанные Алёшкой переводы. – Какой вы молодец. Я в вас не ошиблась. У меня к вам просьба. Вот вам командировочное. Местное. Поезжайте в Москву завтра. Вот адрес министерства. Отвезите, пожалуйста, эту папку. И переводы свои непременно возьмите. Сова уже подписал, – предупредила она взгляд. – Удачи, Алексей. К десяти утра».