Трень-брень

– Вот кто мой возраст пускай уважает – дети. Я со своим возрастом только мирюсь. Приходится, ничего не поделаешь. А ну, закрути.

Ольга подняла обруч, запустила его так быстро, словно она сама шпулька и на нее нитка наматывается.

Старуха Маша поморщилась.

– Перестань крутить хупалку, у меня от нее в голове мелькает. Рыжая Марфа такая же упрямая была, поперечная. – Маша опять повернулась к бабушке. – Ну, вспомнила? Мар-фа ры-жа-ая.

– Ольга, садись. Ешь пироги, – приказала бабушка.

Ольга потрясла головой.

– Не хочу. Я в Архангельске ела.

– Сейчас дети закормленные, – словно извиняясь за внучку, сказала бабушка. – Даже вкусненького не хотят.

– Закормленные. Особенно мой Аркадий, – кивнула старуха Маша. – Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? На высоких каблуках все еще фасонишь, а памяти нет, – рассердилась она. – Ну, Марфа… Неужели не помнишь? Она за поскотиной жила. На отрубе. У реки.

– Не помню Марфу! – Бабушка тоже начала сердиться. – А каблуки к этому не касаются. Чем выше каблук, тем выше у женщины настроение.

– Не воображай. Ты всегда воображала – старые песни на новый лад перекраивала. – Маша махнула на бабушку рукой, повернулась к старухе Даше. – Я говорю, у нас в деревне рыжая Марфа жила. Я соображаю: на кого девчонка похожа? На рыжую Марфу похожа. Такой же зловредный цвет. И угораздило же такой родиться! Бедняжка. – Старуха Маша погладила Ольгу по голове. Поцеловала.

Ольга съежилась.

– Рыжая Марфа несчастная. Она, знаешь, померла от мороза. Закоченела. У нее изба сгорела до угольков. Ей ночевать негде было, и никто ее к себе не пустил. Все за скотину боялись. Марфа своими бесстыжими глазами на скотину хворь наводила. Темный народ был. Так и замерзла. Нашли ее утром на паперти. Лежит снегом засыпанная, только рыжие волосы на снегу горят.

Ольга еще больше съежилась.

Маша сорвалась с места, побежала к окну.

– Ты что перестал? Играй вальс из Ляховицкой. Ляховицкая на шкафу! – закричала она.

Старуха Даша обняла Ольгу.

– Не обращай внимания. Маша старуха добрая. Чуткости у нее маловато, а доброта есть. Последним поделится.

– Неужели добротой можно оправдать глупость? – спросила Ольга.

Бабушка кинула на нее растерянный взгляд.

– Помолчи, не тебе судить Машу. Не доросла. Кушай вот вкусненькое.

– Я ее не сужу. Я ее просто боюсь.

– Нашел? – крикнула Маша в окно. – Медленно играй, не скачи по клавишам, как козел по грядкам.

Она вернулась к столу, села грузно и снова принялась терзать бабушку:

– Ну, как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Такой цвет и в гробу вспомнить можно.

– Я твоему Аркашке за этот самый цвет уши нарвала, – сказала старая дворничиха.

– То-то он сегодня фальшивит. – Маша откусила пирога. – У тебя своих нет, потому и хохочешь.

– Ага. Я своих в войну похоронила.

– Легко тебе живется! – Старуха Маша сказала это по инерции, потом спохватилась и добавила: – Я бы на твоем месте икала от горя.

Дворничиха поперхнулась, пробормотала с натугой:

– Ну, беда.

Маша еще пирога откусила. Причмокнула.

– Вкусный пирог. Ты, Клаша, всегда была мастерица пироги печь… Марфину избу Аграфена-солдатка спалила из ревности. Ну, как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Марфа же тебе родственницей приходилась. Ну, ну… Вспомнила? Ры-жа-я. Ею ребятишек в деревне пугали.

– Не было у меня рыжих родственников, – сказала бабушка.

– Как же не было, когда я знаю, что были. Рыжая Марфа твоя родственница.

За окном заиграли вальс, медленный и торжественный. И все вокруг подтянулось: кресла у стен словно щелкнули каблуками, кот в подвале перестал мышь ловить, принялся вылизывать грязь с боков.

– Не этот! – вскочила старуха Маша. – Я тебе велела не этот играть. Другой! – Она хрипло и фальшиво запела: – Ум-па-па, ум-па. Ля-ля-ля-ля, тру-ля-ля… Понял?

За окном заиграли другой вальс.

– Когда хочешь, тогда можешь, – сказала старуха Маша.

Ольгина бабушка упрекнула ее:

– И вообще, Маша, нечуткая ты. При рыжем нельзя о рыжем разговаривать. Нетактично. Своего Аркашку на рояле учишь, а у самой тактичности нет. Даже когда в трамвае один рыжий сидит и вошел второй, он никогда с ним рядом не сядет.

– Это ихнее дело, – заявила Маша. – Господь с ними, я их не осуждаю. А Ольга – она же своя. Она на меня не обидится. Морковочка. – Старуха поцеловала Ольгу и объяснила: – Я твою бабку о Марфе спрашиваю, чтобы она биографию вспомнила. – Маша повернулась к бабушке. – От родственников отказывается. Какая безродная. Может быть, тебя в капусте нашли? Мне мораль читаешь, а сама от своих открещиваешься. Я вот от родственников не откажусь. Будь он хоть вором. Я его заклеймлю, в лицо ему плюну, а отказаться – не откажусь.

– Не было у меня рыжих родственников, – с угрозой в голосе сказала бабушка.

Дворничиха прошептала Ольге:

– Не обращай внимания. Они, сколько я их помню, все время спорят.

– Если еще хоть слово про рыжую Марфу, я улечу обратно на Север, – прошептала Ольга.

– Что ты, милая.

За окном печально и ломко затренькала балалайка.

– Шурик страдает, – сказала Клаша.

– Любовь, – улыбнулась Даша.