Всё как у людей

Сзади зашаркало и застучало. Женя оглянулась, но успела заметить только мелькнувшую между стеллажами фигуру, кажется, в темной форме. Жене стало тревожно. Она встала, качнувшись, потопталась на месте, рассматривая колоссальную неопрятную свалку вокруг себя, и неуверенно подумала, что надо, наверное, прибраться и заплатить. Но как, если у нее ни веника, ни кошелька? И вообще, всего имущества – чужой одноразовый халат да дыра во весь живот.

Женя прислушалась к себе, медленно опустила голову и некоторое время следила за холмиком руки, что ползал под заляпанной и размахрившейся зеленой тканью от груди к лобку, – там, где пару часов назад клокотал лютый ужас боли, а потом безмолвно и страшно существовала не совместимая с жизнью темная пустота, в которую Женя заглянула разок, сидя на операционном столе, и больше заглядывать не хотела.

Она будто нехотя стряхнула с левой руки хлопья съестных нечистот, завела под подол и эту ладонь, некоторое время робко оглаживала и ощупывала себя с обеих рук, наконец решилась, закусила губу и задрала нижний край халата, прижав его подбородком. И застыла, разглядывая живот и ниже.

Ниже все было как обычно, хоть и бледно до прозелени – или, может, такой оттенок накидывал свет дневных ламп, напоминавший сцену из триллера, действие которой происходит в прозекторской. Наверное, поэтому смотреть на свои ноги и лобок было жутковато – они казались не просто неживыми, а безоговорочно чужими, посторонними, будто на манекене, собранном из двух неподходящих половинок, причем что именно не подходит – размер, цвет или материал, – понять не удавалось.

Но выше было еще хуже. Формально-то, наоборот, лучше лучшего. Не было месива кожи, мышц и кишок, не было черной дыры, слишком объемной и глубокой для того, чтобы мириться с ее существованием в собственном теле, не впадая в немую жуть. Не было даже обычного дрябловатого живота, который не слишком вываливался, зато совсем не втягивался и норовил собраться в валики.

Теперь там был чужой живот. Бледный, впалый, с незнакомого вида пупком и длинным продольным рубцом, толстым, цвета свиного фарша и поблескивающим на частых микроскладочках. Блеск мигал и как будто катился, потому что складочки натягивались и исчезали, растворялись, и цвет фарша выцветал, так что рубец, пока Женя рассматривала его, стал гораздо менее заметным и – она потрогала несмело, потом сильнее – менее ощутимым кончиками пальцев, точно клок сахарной ваты, упавший на поверхность теп-лого чая.

Женя двинула пальцем посильнее и тут же отдернула руку и вскинула голову, чтобы упавший подол не позволил увидеть, как часть шрама под нажимом стерлась, будто нарисованная, и, что страшнее, – как внутри живота под кожей будто бы прошелся палец, выставленный навстречу ее указательному.

Женя поспешно убрала вторую руку, и ужас стал пронзительным. Кажется, она нечаянно сковырнула пупок. Он сорвался на пол сморщенной бесцветной коросточкой, как с высохшей болячки. Но это же не болячка, подумала Женя в панике. Это же пупок. Как я без него? Он нужен ведь каждому, и мне был нужен всегда.

Зачем, кстати?

Я не хочу об этом думать, поняла Женя. Я не хочу это ощущать. Я не хочу этого всего. Так не бывает. Это не я.

Кто я?

Она сделала решительный шаг и замерла, зажмурившись. Перед ней стояла хмурая щекастая девочка в дорогом желтом платье. Девочка смотрела на Женю исподлобья. За ее спиной был не проход к торговому залу, а неприятно окрашенная стена с жутковато нарисованным Чебурашкой.

– Я заберу тебя, – сказала Женя, обмирая. – Скоро буду, жди.

– Вот эта, – услышала она, открыла глаза и вцепилась в стеллаж, переводя дыхание. Сердце колотилось, с лица капало, глаза метались, спасаясь то ли от натекающего с бровей пота, то ли от пережитого только что видения. Вместе с глазами метался мир, и стеллажи, и торговый зал, и два мента, которых науськивал на Женю незнакомый охранник, перехвативший левой рукой локоть правой.

Менты двинулись на Женю.

Женя двинулась им навстречу – быстро, чтобы соприкосновение случилось не между стеллажами. Менты облегчили задачу: они замедлили шаг, нашаривая дубинки. Женя увеличила темп.

– Стоять, сказал! – воскликнул левый мент, несколько привирая, потому что ничего он пока не сказал, но тут же умолк.

Он явно не умел сочетать осмысленные действия с осмысленными высказываниями.

Менты засуетились молча, выдергивая дубинки, отводя их и чуть расходясь, чтобы не мешать друг другу.

Женя быстро проскочила между ними, с удивительной в первую очередь для себя ловкостью уклонившись от обеих выброшенных рук, с дубинкой и без, – левый мент все-таки не решился бить без предупреждения.

– Стоять! – повторил левый мент с забавным отчаянием, глядя перед собой, на товарища, потом, развернувшись, туда, где должна была бежать рехнутая баба в медицинской накидке.

Там никого не было.

Илья смотрел на пустой проем выходной двери с раздвинутыми створками. Через проем долетал невнятный уличный шум.

Хлопнула дверь машины.