Беседа между Моносом и Уной

Моносъ. Одно слово сначала, милая Уна, объ общихъ условіяхъ въ жизни человѣка той эпохи. Ты помнишь, что одинъ или два мудреца среди нашихь предковъ — мудрые въ дѣйствительности, хотя не въ глазахъ міра — посмѣли усомниться въ вѣрности выраженія "прогрессъ" примѣнительно къ развитію нашей цивилизаціи. Въ каждомъ изъ пяти или шести столѣтій, непосредственно предшествовавшихъ нашему распаденію, бывали періоды, когда возникалъ какой-нибудь могучій умъ, смѣло ратуя за тѣ основоположенія, истинность которыхъ является теперь для нашего освобожденнаго разума столь неотразимо очевидной — основоположенія, которыя должны были бы научить нашу расу скорѣе покорствовать руководству законовъ природы, нежели пытаться управлять ими. Черезъ долгіе промежутки времени являлись первоклассные умы, смотрѣвшіе на каждое пріобрѣтеніе въ области практическаго знанія, какъ на шагъ назадъ въ сферѣ истинной полезности. Иногда поэтическій разумъ — тотъ разумъ, что теперь предстаетъ для нашего чувства, какъ самый возвышенный изъ всѣхъ — ибо истины, имѣвшія для насъ наиболѣе важное значеніе, могли быть достигнуты лишь съ помощью той аналогіи, которая говоритъ убѣдительно одному воображенію, а для безпомощнаго разсудка не имѣетъ смысла — иногда этотъ поэтическій разумъ дѣлалъ шагъ дальше въ развитіи смутной идеи философскаго пониманія, и въ мистической притчѣ, гласящей о древѣ познанія и объ его запретномъ смертоносномъ плодѣ, онъ находилъ явственныя указанія на то, что знаніе неприличествуетъ человѣку при младенческомъ состояніи его души. Эти люди — поэты — живя и погибая среди презрѣнія "утилитаристовъ," грубыхъ педантовъ, присвоившихъ себѣ наименованіе, подходившее лишь тѣмъ, тѣмъ, кто былъ презираемъ — эти люди, поэты, мучительно, но мудро, размышляли о старинныхъ дняхъ, когда наши потребности были настолько же простыми, насколько наши наслажденія острыми — о дняхъ, когда веселость была словомъ неизвѣстнымъ, такъ торжественно и полнозвучно было счастье — о тѣхъ святыхъ, величественныхъ и благословенныхъ дняхъ, когда голубыя рѣки привольно бѣжали среди холмовъ, нетронутыхъ ничьей рукой, въ далекія лѣсныя уединенія, первобытныя, душистыя и неизслѣдованныя. Но такія благородныя исключенія изъ общей междоусобицы служили лишь къ тому, чтобы увеличить ее силою сопротивленія. Увы, къ намъ пришли самые недобрые изъ всѣхъ нашихъ недобрыхъ дней. Великое "развитіе" — такъ лицемѣріе назвало его — шло своимъ чередомъ: недужное сотрясеніе, моральное и физическое. Искусство — Искусства — воцарились и, разъ занявши тронъ, набросили цѣпи на разумъ, вознесшій ихъ ко власти. Человѣкъ, не могшій не признавать величія Природы, пришелъ въ ребяческое ликованіе по поводу достигнутаго имъ и все увеличивавшагося господства надъ ея стихіями. И какъ разъ тогда, когда онъ рисовался себѣ въ своемъ воображеніи Богомъ, младенческое тупоуміе овладѣло имъ. Какъ можно было предположить по началу его недуга, онъ заразился системой и абстракціей. Онъ запутался въ обобщеніяхъ. Среди другихъ неуклюжихъ идей мысль о всеобщемъ равенствѣ завладѣла вниманіемъ: и предъ лицомъ аналогіи и Бога — вопреки громко предостерегающему голосу законовъ градацій, столь видимо проникающей все, что есть на Землѣ и на Небѣ — были сдѣланы безумныя попытки установить всеглавенствующую Демократію. Но это зло неизбѣжно проистекало изъ зла руководящаго, Знанія. Человѣкъ не могъ одновременно знать и подчиняться. A между тѣмъ возникли огромные дымящіеся города, неисчислимые. Искаженные, сжались зеленые листья передъ горячимъ дыханіемъ печей. Прекрасный ликъ природы былъ обезображенъ какъ бы губительнымъ дѣйствіемъ какой-то омерзительной болѣзни. И мнѣ кажется, милая Уна, что даже наше дремотное чувство искусственности и неестественности могло бы остановить насъ здѣсь. Но теперь явствуетъ, что мы сами создали наше разрушеніе, извративъ нашъ вкусъ или, скорѣе, слѣпо предавъ небреженію его воспитаніе въ школахъ. Ибо поистинѣ, во время такого кризиса, одинъ только вкусъ — эта способность, которая, занимая среднее положеніе между чистымъ разумомъ и моральнымъ чувствомъ, никогда бы не должна была упускаться изъ вниманія — только вкусъ могъ бы мягко возвратить насъ къ Красотѣ, къ Природѣ и къ Жизни. Но увы, гдѣ былъ этотъ чистый созерцательный духъ и величественная интуиція Платона! Увы, гдѣ была эта μουσική, въ которой онъ справедливо видѣлъ нѣкое всеудовлетворяющее воспитаніе для души. Увы, и въ томъ и въ другомъ была самая крайняя нужда, когда и то и другое было самымъ безраздѣльнымъ образомъ забыто или прозрѣно [1].