Беседа между Моносом и Уной

Паскаль, философъ котораго лы оба любимъ, сказалъ — и какъ вѣрно! — "que tout notre raisonnement se réduit а céder au sentiment" [2]; и не вполнѣ невозможно, что чувство естественности, если бы время позволило, снова захватило бы свое старинное господство надъ жесткимъ школьнымъ математическимъ разсудкомъ. Но этого не случплось. Наступила преждевременная старость міра, обусловленная излишествами знанія. Масса человѣчества этого не увидала, или, живя чувственно, хотя и несчастливо, не хотѣла видѣть. Что касается меня, повѣствованія Земли научили меня видѣть въ полной гибели награду самой высокой цивилизаціи. Я почерпнулъ предвѣденіе нашей Судьбы въ сопоставленіи Китая, простого и терпѣливаго, съ архитекурной Ассиріей, съ Египтомъ, чей геній — астрологія, съ Нубіей, болѣе утонченной, чѣмъ двѣ эти страны, съ безпокойной матерью всѣхъ Искусствъ. Въ исторіи [3] этихъ странъ я встрѣтилъ проблескъ изъ Будущаго. Индивидуальныя явленія искусственности въ области трехъ этихъ послѣднихъ были мѣстными недугами Земли, и въ индивидуальномъ ихъ ниспроверженіи мы видѣли примѣненіе мѣстныхъ цѣлительныхъ средствъ; но для зараженнаго міра во всемъ его объемѣ я не могъ предвидѣть возрожденія иначе, какъ въ смерти. И такъ какъ человѣкъ, въ смыслѣ расы, не могъ прекратиться, я увидѣлъ, что онъ долженъ быть "вновь рожденнымъ".

Тогда-то, моя прекрасная, моя возлюбленная, мы въ свѣтѣ дней окутывали наши души снами, мы въ сумеречномъ свѣтѣ говорили о дняхъ грядущихъ, когда изуродованная Искусственностью поверхность Земли, подвергнувшись тому очищенію [4], которое лишь одно могло бы стереть ея прямоугольныя ненристойности, вновь одѣнется зеленью и горными склонами и смѣющимися водами Рая, и сдѣлается, наконецъ, достоинымъ обиталищемъ для человѣка: — для человѣка, очищеннаго Смертью, для человѣка, возвышенный умъ котораго въ знаніи не будетъ больше находить отравы — для освобожденнаго, возрожденнаго, блаженнаго и отнынѣ безсмертнаго, хотя все еще матеріальнаго, человѣка.

Уна. Я хорошо помню эти бесѣды, милый Моносъ; но эпоха ниспроверженія огнемъ была не такъ близка, какъ мы думали, и какъ указанный тобой упадокъ достовѣрно предвозвѣщалъ намъ. Люди жили и умирали въ предѣлахъ индивидуальности. И ты самъ занемогъ и перешелъ въ могилу; въ могилу же быстро за тобои послѣдовала и твоя вѣрная Уна. И хотя столѣтіе, которое прошло съ тѣхъ поръ и своимъ заключеніемъ еще разъ соединило насъ, не терзало наши дремлющія чувства нетерпѣливымъ ощущеніемъ длительности, однако, милый Моносъ, это было все-таки столѣтіе.

Моносъ. Скажи лучше — точка въ смутной безконечности. Безспорно, я умеръ во время одряхлѣнія Земли. Сердце мое было истомлено тревогой, благодаря всеобщей смутѣ и упадку; я сдѣлался жертвой жестокой лихорадки. Послѣ нѣсколькихъ немногихъ дней страданій, и многихъ дней исполненнаго сновидѣній бреда, насыщеннаго экстазомъ, проявленія котораго ты приняла за страданія, между тѣмъ какъ я жаждалъ, но былъ безсиленъ разсѣять твое заблужденіе — послѣ нѣсколькихъ дней, какъ ты сказала, мной овладѣло бездыханное и неподвижное оцѣпенѣніе; и тѣ, что стояли вокругъ меня, нарекли это Смертью.

Слова — существа смутныя. Мое состояніе не лишило меня способности воспріятія. Оно представилось мнѣ не очень отличающимся отъ крайняго успокоенія того человѣка, который, послѣ долгаго и глубокаго сна, неподвижно лежа, весь распростертый, въ полуденный часъ жгучаго лѣта, начинаетъ медленно возвращаться къ сознанію, не будучи пробужденъ никакой внѣшней помѣхой, но лишь въ силу достаточности своего сна.