Беседа между Моносом и Уной

Я болѣе не дышалъ. Пульсъ былъ недвижимъ. Сердце перестало биться. Хотѣніе не исчезло, но было безсильно. Чувства были необыкновенно дѣятельными, хотя дѣятельность ихъ проистекала изъ разныхъ центровъ — нерѣдко они исполняли свои отправленія вперемежку, одно вмѣсто другого. Вкусъ и обоняніе были неразрѣшимо смѣшаны и превратились въ одно чувство, ненормальное и напряженное. Розовая вода, которою ты ласково увлажнила мои губы въ послѣднее мгновеніе, наполнила меня нѣжными видѣніями цвѣтовъ — фантастическихъ цвѣтовъ, гораздо болѣе красивыхъ, чѣмъ какой-либо изъ цвѣтковъ старой Земли, но прообразы которыхъ мы видимъ здѣсь цвѣтущими вкругъ насъ. Прозрачныя и безкровныя вѣки не представляли полной преграды для зрѣнія. Такъ какъ воля отсутствовала, глазныя яблоки не могли вращаться въ своихъ впадинахъ — но всѣ предметы въ области зрительнаго полушарія были видимы съ большей или меньшей явственностью; лучи, падавшіе на внѣшнюю сѣтчатку или въ углы глаза, производили болѣе живое впечатлѣніе, чѣмъ тѣ лучи, которые касались лба или внутренней поверхности глаза. Но это впечатлѣніе было столь аномальнымъ, что я воспринималъ его только какъ звукъ — нѣжный или рѣзкій, въ соотвѣтствіи съ тѣмъ, были-ли предметы, возникавшіе возлѣ меня, свѣтлыми или темными въ своей поверхности, закругленными или полными угловъ въ очертаніяхъ. Въ то же самое время слухъ, хотя и возбужденный до извѣстной степени, не былъ неправильнымъ въ своемъ дѣйствіи — онъ только оцѣнивалъ реальные звуки съ поразительной точностью и съ столь же необыкновенной повышенностью воспріятія. Осязаніе подверглось перемѣнѣ болѣе своеобразной. Впечатлѣнія, имъ воспринимаемыя, принимались медленно, но задерживались съ упорствомъ, и каждый разъ кончались самымъ высокимъ физическимъ наслажденіемъ. Такъ, прикосновение твоихъ нѣжныхъ пальцевъ къ моимъ вѣкамъ, сперва воспринятое лишь зрѣніемъ, потомъ, послѣ того какъ они давно уже были удалены, наполнило все мое существо безмѣрнымъ чувственнымъ восторгомъ. Я говорю, чувственнымъ восторгомъ. Всѣ мои воспріятія были чисто чувственными. Матеріалы, доставлявшіеся бездѣйственному мозгу чувствами, ни въ малѣйшей степнни не облекались умершимъ разумѣніемъ въ форму. Страданія было въ этомъ очень мало; наслажденія много; но моральнаго страданія или наслажденія — не было вовсе. Такъ, твои безумныя рыданія волною проникли въ мой слухъ со всѣми перемѣнами ихъ скорбной пѣвучести, и были восприняты въ каждомъ измѣненіи ихъ печальнаго ритма; но они были нѣжными музыкальными звуками — и только; они не внушали угасшему разсудку указанія на скорбь, ихъ родившую; между тѣмъ какъ обильныя, крупныя слезы, падавшія на мое лицо, говоря присутствующимъ о сердцѣ, которое разбилось, наполняли каждую фибру моего существа только экстазомъ. И это было понстинѣ — Смертью, о которой эти присутствовавшіе говорили благоговѣйно, тихимъ шопотомъ, а ты, нѣжная Уна, задыхаясь и громкими криками.

Они одѣвали меня во гробъ — три или четыре темныя фигуры, озабоченно метавшіяся туда и сюда. Когда они пересѣкали прямую линію моего зрѣнія, они дѣйствовали на меня какъ формы; но, проходя сбоку, ихъ образы исполняли меня впечатлѣніемъ криковъ, стоновъ, и другихъ зловѣщихъ выраженій страха, ужаса и горя. Ты одна, одѣтая въ бѣлое, двигалась вокрутъ меня по всѣмъ направленіямъ музыкально.

День убывалъ; и по мѣрѣ того какъ его свѣтъ слабѣлъ, мной стало овладѣвать смутное безпокойство — тревога, какую испытываетъ спящій, когда печальные, реальные звуки безпрерывно упадаютъ въ его слухъ — отдаленные, тихіе, колокольные звоны, торжественные, раздѣленные долгими, но равными моментами молчанія, и согласованные съ грустными снами. Пришла ночь, и вмѣстѣ съ ея генями чувство тягостной неуютности. Она налегла на мои члены бременемъ чего-то тупого и тяжелаго, и была осязательна. Въ ней былъ также звукъ глухого стенанія, подобный отдаленному гулу прибоя, но болѣе продолжительный, который, начавшись съ наступленіемъ сумерекъ, возросъ въ силѣ съ наступленьемъ темноты.

Внезапно въ комнату были внесены свѣчи, и этоть гулъ, прервавшись, немедленно возникъ частыми, неравными взрывами того же самаго звука, но менѣе угрюмаго и менѣе явственнаго. Гнетъ тяжелаго бремени въ значительной степени былъ облегченъ; и, исходя отъ пламени каждой лампады (ихъ было нѣсколько), въ мой слухъ безпрерывно вливалась волна монотонной мелодіи. Когда же, приблизившись къ ложу, на которомъ я былъ распростерть, ты тихонько сѣла около меня, милая Уна, ароматно дыша своими нѣжными устами и прижимая ихъ къ моему лбу, въ груди моой трепетно пробудилось что-то такое, что, смѣшавшись съ чисто физическими ощущеніями, вызванными во мнѣ окружающимъ, возникло какъ нѣчто родственное самому чувству — чувство, которое, наполовину оцѣнивъ твою глубокую любовь и скорбь, наполовину отвѣтило имъ; но это чувство не укрѣпилось въ сердцѣ, чуждомъ біеній, и казалось скорѣе тѣнью, чѣмъ дѣйствительностью, и быстро поблекло, сперва превратившись въ крайнее спокойствіе потомъ въ чисто чувственное наслажденіе, какъ прежде.